Читать книгу "Росстань - Альберт Гурулев"

— Сейчас обожди, дай в себя приду.

Зимовье уже выстыло, и Касьян, обувшись, подсел к печке, бросил в печь несколько коротких полешек и поджег свернутую в трубку бересту. Напряжение медленно сходило с его лица.

— Понимаешь, что видел: будто плыву я по нашей речке. Только широкая она, как весной. Нет, еще шире. Течение на ней рвет, и волна такая, что через плот хлещет. А я к берегу правлю и никак с течением совладать не могу. Знаю, что пристать мне здесь нужно, а никак не могу. И несет меня уже мимо Чанинги. А Чанинга вся — горит. Дома сплошь пылают. Я к берегу рвусь — погорит, думаю, все, а не могу плот развернуть. Потом смотрю, мимо пожарища Иван Сухой идет. Я и во сне помнил, что помер Иван давно, замерз, а кричу ему: «Спасай деревню». А он ухмыляется так — помнишь ведь, как он ухмылялся, — и говорит: «Знай плыви себе, тебе о Чанинге теперь забота маленькая».

Касьян поставил на печь чайник.

— Пить хочется.

— Плюнь ты на сон. — На нарах зашевелился Алексей.

— Я и так…

Касьян вышел на улицу посмотреть лошадей. Не зря говорят, что первую половину пути человек думает о прошлом, живет воспоминаниями, а вторую половину пути думает о будущем.

Так и Касьян. Он уже думал о дороге, думал о Беренчее, о будущей хорошей жизни.

И был день

Небо было голубым, сопки зеленовато-серыми, горизонт был далек, и мир казался огромным, бескрайним. На склоне сопки стоял старик-бурят и, опершись на высокую пастушескую палку, со степным спокойствием смотрел на Лахова. За спиной старика, выше по склону, медленно текла, похожая на густые клубы приникшего к земле тумана, овечья отара. Еще выше громоздились вершины сопок. То крутыми, то пологими волнами голые сопки уходили к далекому и размытому горизонту и там сливались с выцветающим от жары небом.

Лахов несколько часов подряд просидел за рулем, притомился до ноющей боли в затекших ногах, проголодался, давно присматривал место для отдыха, и ему как-то сразу приглянулась эта пологая сопка и небольшой каменный столб-останец, похожий на указующий в небо строгий перст. Он свернул с дороги и, подминая жестковатую и ломкую, обожженную солнцем траву, поехал к останцу. Лахов объехал столб, надеясь поставить машину в его тень, и тут увидел чабана и отару, скрытых прежде останцом и невысокой каменной гривой. Развернуться и уехать Лахов посчитал неудобным — будто держал на уме что-то нехорошее, увидел человека, испугался и убежал — и потому решил остаться около каменного пальца, прикинув, что для короткого отдыха и обеда ему вполне будет достаточно каких-нибудь полчаса, а будет надо, так можно уехать и того раньше.

Лахову не хотелось с кем бы то ни было встречаться, не хотелось никаких разговоров и отвечать на все эти обычные в дороге «кто» да «откуда», да «куда», но деваться было уже некуда, и он с привычной вежливостью поздоровался.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, — согласился старик.

Лахов походил вокруг машины, со сладким стоном потянулся всем телом, ленивыми неспешными движениями растер руки, шею и, открыв багажник, расстелил на земле палатку. Лахов ехал один, в случае ночевки вполне бы мог устроиться и в машине, но вот захватил палатку. Ему нравилась эта старая палатка, выгоревшая на солнце, с точечными дырками от искр давних веселых костров. Лахов достал большой и яркий термос с чаем, булку хлеба и, запустив руку в рюкзак, где у него лежали дорожные припасы, вытащил банку рыбных консервов, вытащил наугад, считая, что все эти консервы отличаются, за редким исключением, только этикетками. Устроившись на палатке, он поднял глаза и увидел, что старик по-прежнему стоит все в той же остойчивой позе и спокойно и бездумно смотрит куда-то мимо Лахова в свои дальние дали.

Первое чувство неприятия случайного человека у Лахова, жаждавшего тишины и спокойствия, прошло, и он уже с некоторым интересом посмотрел на коричневое, усохшее до густой сетки глубоких и беспорядочных складок лицо, на бурые руки, ухватившие посох, на ичиги — обувь теперь редкую и экзотичную.

— Идите сюда, — позвал Лахов чабана. — Чаю хотите?

Лахов свинтил с термоса крышку, вытащил пробку, и над белым горлом термоса закурился влажный парок.

Старик часто-часто закивал головой, но подошел неспешно, несуетно сел, подобрав под себя скрещенные ноги. Лахов тоже умел так сидеть, как умеют кочевники, легко скрестил ноги и выпрямил спину, хотя когда-то в этой позе не мог пробыть и нескольких минут.

Старик растянул в поощрительной улыбке мятые губы.

— Куда едешь?

«Начинается», — недовольно хмыкнул про себя Лахов, но тут же осудил свою раздражительность: вопрос прозвучал мягко, совершенно естественно. Да и должен был прозвучать этот вопрос. Два человека встретились в огромной и малолюдной степи, и долг вежливости велел сказать эти слова.

— На Байкал, отец.

— Однако, не время выбрал. Сейчас рыбалка худая.

— Я не на рыбалку совсем, — с неожиданной откровенностью ответил Лахов, одновременно понимая, что эта откровенность его ни к чему не обязывает. — Просто отпуск у меня. Да и от этого отпуска осталось всего ничего — пара недель. Вот и подумал уехать на Байкал. Пожить на берегу где-нибудь в пустынном месте. Отдохнуть.

Старик кивал головой, словно соглашаясь с Лаховым, но по его глазам, спрятавшимся в наплывах век, не было понятно, о чем он думает: глаза были усталы, спокойны, мудры и одновременно бездумны, как у Будды, если бы в своей жизни тот очень много работал.

— Сколько тебе лет, отец?

Старик обрадовался вопросу, задвигал руками, как мог выпрямил гнутую спину, расправил плечи.

— На весеннего Николу семьдесят шесть, однако, стало. — И по тону голоса было слышно, что возраст для старика — предмет гордости.

«Семьдесят шесть, — подумал Лахов. — Да ведь это же столько, сколько Фекле Михайловне, соседке по квартире, старухе, по причине возраста и изношенности, во многом беспомощной и выживающей из ума. А этот — еще по сопкам за овцами бегает».

— Это когда же такой праздник — Никола вешний?

— Э-э, теперь даже русский не знает старых праздников, — осуждающе протянул старик. — Весенний Никола шестого мая. Зимой тоже свой Никола есть.

Старик неспешно прихлебывал чай из алюминиевой кружки, но от рыбных консервов отказался.

— Эта магазинная еда — не еда.

— Не еда, — легко согласился Лахов и засмеялся.

Польщенный согласием нового знакомца, засмеялся и старик.

Летнее яркое солнце просушило, прокалило каменистые сопки и елани. Набрали силу и уплотнились запахи, и Лахов с удивлением и радостью узнавал их, давным-давно забытые, но хранящиеся где-то в самых потаенных уголках памяти. Остро и пряно пахло богородской травой, и этот запах вызывал давнее, потерянное еще в детстве, ощущение прочности и надежности бытия, защищенности от всех темных сил, вызывал в памяти те времена, когда, казалось, были вечны и всемогущи отец и мать, когда счастлив и вечен был он сам. Пахло горячими камнями, полынью. Иногда наплывали густые клубы запахов от близкой отары, и тогда пахло прогорклым жиром, потными овчинами, горячим дыханием.