Читать книгу "Блаженны мертвые - Йон Айвиде Линдквист"

— Да, конечно да. Но теперь мне пора.

Давид замотал головой. Голова его перекатывалась по подушке, и он произнес:

— Не уходи.

Ева улыбнулась одними губами, но в глазах ее читалась грусть.

— Мы еще увидимся, — ответила она. — Нужно только подождать несколько лет. Не бойся.

Он скинул одеяло, протянул руки к потолку — к Еве, стоящей на лужайке, и тут раздался пронзительный вой. Трава, канал, катер, свет и Ева закружились в водовороте, превращаясь в точку, и Давид распахнул глаза. Он лежал в кровати сына, вытянув руки перед собой. С правой стороны доносилось чудовищное завывание, от которого глаза лезли на лоб. Он знал, что смотреть туда нельзя. На его животе свернулась белая гусеница.

Запах дешевого парфюма наполнил комнату, и Давид тут же его узнал. Краем глаза он увидел что-то розовое. Голова не поворачивалась, но он и так знал, что там — тетка из супермаркета, его символ смерти. В поле зрения появилась рука — на запястье болтались разноцветные браслеты, а на кончиках пальцев виднелись крючки.

Нет! Нет!

Он вскинул руки, накрыв гусеницу сомкнутыми ладонями, как колпаком. Крючки замерли сантиметрах в десяти от его рук. Они не могли коснуться живого человека. Гусеница извивалась, щекоча его ладони изнутри, и вдруг он всей кожей, всем телом почувствовал ее мольбу:

Отпусти меня.

Давид затряс головой, вернее попытался. Ему хотелось вскочить с гусеницей в руках и бежать прочь из этого дома, от этого несправедливого мира с его жестокими законами. Но у края кровати стояла сама Смерть, и он был парализован страхом. И все же отпустить Еву он не мог.

Гусеница под его ладонями начала увеличиваться в размерах. Крючки постепенно исчезали из вида. Мольба становилась все тише, Давид теперь едва различал голос Евы, чувствуя, как между ними слой за слоем встает мрак. До него доносился еле слышный шепот:

Если ты меня любишь... отпусти...

Давид всхлипнул и открыл ладони.

— Я тебя люблю.

Улитка на его животе распухла, стала совсем розовой. Она умирала.

Что я наделал, что я...

В поле зрения снова показались крючки. Крючок на указательном пальце пронзил гусеницу, поднял ее, и Давид открыл было рот, чтобы закричать, но прежде, чем крик вырвался из его легких, что-то произошло.

Там, куда вонзился крючок, появилась трещина. Рука замерла прямо перед его лицом, словно для того, чтобы продемонстрировать, что будет дальше. Трещина увеличилась, и Давид увидел, что это не гусеница, а кокон. Из трещины показалась голова, не больше булавочной головки.

Бабочка выскользнула из кокона, и сухая оболочка распалась прямо на глазах. Бабочка еще немного посидела на крючке, то ли для того, чтобы дать обсохнуть крыльям, то ли просто красуясь, затем вспорхнула и поднялась в воздух. Давид провожал ее глазами до тех пор, пока она не исчезла из виду, пролетев сквозь потолок.

Когда он опустил взгляд, рука с крючками уже исчезла, а вой утих. Давид посмотрел на потолок, туда, куда улетела бабочка.

Исчезла.

Рядом с ним зашевелился Магнус, пробормотав во сне:

— Мама...

Давид осторожно вылез из кровати, так, чтобы не разбудить сына. Закрыв за собой дверь, он опустился на кухонный пол и зарыдал. Он плакал, пока не иссякли слезы. Мир снова опустел.

Я верю.

Где-нибудь, когда-нибудь он снова будет счастлив.

Р-Н. ХЕДЕН,

22.35

Флора переменила свое мнение.

То, что тело нуждалось в душе, казалось естественным. Удивительнее было то, что душа нуждалась в теле. Все, что осталось от Евы, можно было спокойно отправить в печь или закопать в землю, как какой-нибудь мусор.

Зачем мы рождаемся? В чем смысл?

Это по-прежнему оставалось для нее загадкой — она об этом ничего не знала. В компетенцию Смерти это не входило. Какое-то время Флора продолжала сидеть на коленях возле опустевшего тела, прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы. В Хедене царил хаос.

Я этого не вынесу...

Какой абсурд. Еще сегодня утром она как ни в чем не бывало трепалась с Майей, затягиваясь сигаретой, а теперь собирается спасать чьи-то души.

Спасать души?

Да что она вообще об этом знает? Лишь то, что существует некое Место, куда их забирают и которое невозможно постичь человеку, который там не бывал. И есть Другое Место, о котором никто не знает и никогда не узнает.

Но почему именно она? И почему именно Эльви?

Бабушка...

С момента их телефонного разговора прошло минут двадцать, не меньше... Может, она уже стоит у ворот. Флора побаивалась выходить, но все же побежала вниз по лестнице. Неожиданно она почувствовала себя маленькой девочкой. Бабушка все знает, бабушка ей объяснит, что нужно делать.

Но ведь это я все знаю, а не она...

Жизнь никогда больше не вернется в обычное русло.

Во дворе было пусто. Впрочем, нет. Безногий старик, повстречавшийся ей на лестнице, упрямо полз по двору, подтягиваясь на руках. Вокруг царило спокойствие, но в голове стоял невообразимый шум. Чудовищная какофония из воплей, молитв, ярости, криков о помощи, ненависти.

Она подбежала к старику, наклонилась и положила руку ему на плечо, чтобы поделиться с ним своим знанием, но почувствовала лишь сопротивление — старик не хотел покидать свое жалкое искалеченное тело. Вместо этого он обернулся и попытался ее схватить, обнажив зубы.

Ну и черт с тобой! Не понимаешь — и ладно...

В груди закипела ярость, и Флора отскочила назад. Злоба одного лишь разжигала злобу другого, и Флора уже замахнулась, чтобы пнуть старика ногой в лицо, но, вовремя сдержавшись, просто повернулась и пошла прочь.

Она вышла на улицу и встала как вкопанная.

Мертвые покинули свои дворы и двигались в сторону ограждения. Там собралась огромная толпа. Ворота были распахнуты настежь, и на территории уже появилось несколько полицейских машин. Пока Флора стояла и смотрела, подъехало подкрепление. Из машин выскочили полицейские с пистолетами в руках. Мертвецы пытались приблизиться к ограждению, а полицейские их не подпускали. Стрельбы пока не было, но это был вопрос времени. На одного полицейского приходилось человек по тридцать мертвецов.

Я должна...

Флора кинулась к этой бурлящей толпе. Когда безногий старик обернулся, обнажив свои зубы, она почувствовала что-то странное. Голод. Старик израсходовал все запасы собственного тела, и теперь нуждался в новом, чтобы продолжить свое небытие. Если бы не страх и злоба, сгущающиеся в воздухе, он бы, наверное, уже просто угас, но теперь в нем проснулся голод, и он полз к источнику этой злобы.