Читать книгу "Каменные клены - Лена Элтанг"

Кто добрался до праздного цветка моей сестры и потыкал жалом в подтекающую сердцевину?

Нет ответа. Ну и не надо.

Маму Феньи тем временем овевают ресницы засыпающего Будды, она даже похорошела — щеки опали, губы расслабились, а отекшие ноги скрылись под полосатым одеялом. Я прихожу к ней с мейсенской чашкой из номера для молодоженов, а могла бы бросить ей лепешку со снотворным, как бросил кто-то моим собакам, начитавшись школьного Вергилия.[135]Вот она, будущая хозяйка гостиницы, спит, превращенная в красную муху, ту, что пряталась в складках плаща молодого Энгуса,[136]плащ тоже был полосатый, а энгус означает единственный выбор.

Помнишь моих ос, сожженных на газовой плите, муха Этайн? Каково тебе быть такой же беспомощной на синем огне моего равнодушия?

У меня тоже есть единственный выбор. Нет, у меня два единственных выбора.

Иногда я захожу в комнату, сажусь в кресло и смотрю на нее, понимая, что проще всего убить ее именно так, как все они этого хотели. Убить и закопать в саду. Две вещи, к которым я одновременно потеряла интерес — Младшая и мои воспоминания о ней, — достойны быть похороненными вместе.

Жаль, что травник отправился в путешествие под землей — как еще объяснить его пропажу? — им было бы уютно вдвоем в холмике под плитой из песчаника. Мой травник спустился в шумерский ад и ест там глину и пьет нечистоты, как все подданные Эрешкигаль.[137]Под моим садом — шумерский ад, и никакой другой, это я давно знаю. Что ж, туда ему и дорога, как и всякому беглецу, оставляющему вместо себя жестяную пустую луну.

Как жаль, что Луэллин не читает больше моего дневника, он бы оценил мой новый секрет. Совершенный секрет, соблазнительный и саркастичный, на месте прежнего.

В этой яме Эдну А. никто не найдет, да и искать не станет. Сколько можно мучить разграбленный дважды кенотаф? Тут мы ее и положим — под мутное стеклышко, под фольгу от шоколада, а сверху примостится поломанная стрекоза или крыло зяблика.

Никому и в голову не придет.

Еще три дня и три чайника с отваром и — все.

* * *

Боги ее услыхали мольбу: смешавшись, обоих

Соединились тела, и лицо у них стало едино.

Кажется, это Маркес писал: писателем я стал из робости, мне хотелось, чтобы друзья еще больше любили меня. Зачем я пишу этот дневник — чтобы те, кто ко мне равнодушен, меня возненавидели?

Мне как будто показывают диафильм на обороте полотняной проклеенной карты, где сквозь идущую по саду героиню досадно просвечивают контуры материков, и лишь на пространстве океана ничего не мешает. Вот только никак не выйти к этому океану, сколько ни подкладывай книг под проекционный фонарь.

Я хотела бы собрать все заново, весь свой вишгардский паззл, рассыпающийся на мелкие кусочки: на загоны с сонными овцами, бульканье торфяников, маяки, заброшенные мельницы, камышовые заросли, буны, похмельных рыбаков, скрип чердачных балок зимней ночью, запах скипидара от замшевой куртки егеря, вездесущую осоку, грохот заклепочных молотков с верфи, обломки кораблей на дне.

Но поздно, поздно, моего Вишгарда уже и в помине нет.

Можно собрать его из мелкого песка, летящего в глаза, и запаха йода, из чаек, способных с раздирающим слух мяуканьем взметнуться в небо всей тысячной стаей и осыпаться на тебя серебристым пухом и пометом, когда приходишь за яйцами — голубыми и коричневыми. Можно, но это ненадолго, на минуту-другую.

Я хотела бы собрать его так, как должно быть, но ты же видишь — нынешняя картинка несовершенна, в ней не хватает мамы и сестры, отца и миссис Мол, смотрителя Дрессера и собак Хугина и Мунина, все они умерли, а некоторых я убила сама.

Дневник Луэллина

почему я до сих пор не уехал туда, куда собираюсь? почему это получается у саши сонли — она может убить и закопать, утопить и сжечь — да все, что угодно может, пусть даже на словах

как это у нее — ненависть норовит залезть в мое горло латунной ложечкой, горло сжимается и разжимается, все, что я не успела сказать, распухает скоротечной ангиной, я стою здесь голая, голая под летним плащом, смотрю на свою грудь и не могу тебя ненавидеть, дрессер, потому что мне смешно

господи, я скоро весь дневник наизусть выучу, еще пара дней, и я смогу писать за нее, под диктовку ее ошалевших от молчания демонов, которые поразительно напоминают моих собственных

как же медленно это до меня доходило, проступало неумолимо, как веснушки на солнце — она управляется со своими так ловко, что они ей даже на глаза не показываются, а я что делаю? терплю и кланяюсь, терплю и кланяюсь, открытки посылаю с видами, боюсь и пью, боюсь и пью, боюсь, боюсь

и еще — что я буду делать, добравшись туда, куда собираюсь?

полюбуюсь на заколоченные окна и поеду домой? хватит ли у меня куража заплатить свой проигрыш?

ведь тогда суконщик перестанет со мной разговаривать, и я останусь с плотником с глазу на глаз

* * *

когда сондерс брана явился в небесный сад, он был пьян настолько, что мальдивский загар полностью сполз с его лица, оставшись только на руках и шее, трижды обернутой красным плетеным шнурком

заказав себе портера, сондерс бесцеремонно сел за мой стол и принялся рассказывать что-то невнятное, нескончаемое о саше сонли, что-то телесное, сумасшедшее, пахнущее рыбой

я почти не слушал его, равнодушно поглядывая по сторонам, пока он не сказал: я так и не понял, что она требовала вернуть! она же теперь онемела, поди разбери каракули на салфетках — не то книжку украденную требует, не то тетрадку с рецептами

я понял, о чем он, и тоже онемел, прикусив губу

вчера я забыл положить травник на место, господибожемой, я так разозлился, что забыл положить его обратно, под плиту из песчаника, он так и остался в моем плаще, в боковом кармане, свернутый в трубку, как арамейский пергамент, я забыл это сделать, и вот — саша ожесточилась и легла под плиту, вытесанную из алебастрового сондерса и своего нетерпения, и теперь этого не поправишь, сколько ни кусай свой рот, луэллин элдербери

что я мог сказать сондерсу, очумевшему от кухонной любви впопыхах? ничего не мог, язык лежал у меня во рту замерзшей плотвичкой, ничего не мог, горло забилось какой-то ледяной окровавленной чешуей