Читать книгу "Тайнопись - Михаил Гиголашвили"

— Ах я, дурень! Очумел от золота, как мальчишка! Сатанаил попутал! Хоть бы ты, Нигер, вспомнил! Или ты, Гестас, подсказал!..

Нигер стонал. Из розового зева рта толчками выходила пена. Бок раздуло. Из-под бурой повязки полз гной. Он в забытьи тер руками живот, мычал и скалился. Гестас отбрехивался в полудреме:

— Да ты, кроме Сатанаила, разве кого-нибудь слушаешь! Даешь слово сказать? «Я — ваш учитель!» Вот что от тебя слышно! Ведь так, Нигер?

— Я даю слово сказать тем, кто дельное говорит, а не всякой мелкоте вроде тебя! — осадил его Бар-Авва, покосившись на Нигера и зная, что бывает в тюрьме, если у двоих появляется возможность взвалить вину на третьего. — Заткнись! — для верности шикнул он на Гестаса, и тот притих.

Карманник был не опасен — мелкая сошка, способная только красть у стариков и буянить во хмелю. Но вот негр с золотыми серьгами, бывший служка палача в Вавилоне, где он искалечил жреца и сбежал в Иудею. Убивать людей Нигер считал своим главным делом и умел это по — разному. Иногда кастетом пробивал черепа и пил кровь из пробоин, пока жертвы бились в агонии. Но сейчас он лежал навзничь, залитый пеной, слюной и мочой. У Бар-Аввы отлегло от сердца.

«Быстрее б подох!» — подумал он. Побродил по подвалу, приник к стене. Начал потихоньку постукивать по ней трехперстием костяшек. Постучал наверху… внизу… потом крест-накрест… Ни звука. Нигде никого. Где же остальные?.. Сбежал кто-нибудь или все здесь, в подвалах?.. Может, других отпустили, а их троих держат?.. Или рассадили всех по разным тюрьмам?.. Но зачем?..

Отяжелевший, хмурый, распахнув халат и обнажив грудь в тронутых сединой волосах, он уставился в одну точку, угрюмо обдумывая, как выбраться на волю. Где-то должна быть лазейка, пока ты не под могильным камнем!

Раньше всё было известно: золото и камни — алмазы, сапфиры, изумруды, аметисты — чего еще?.. Совсем недавно он, как положено, откупился шкатулкой камней убитого патриция, о чем знали, но взяли. А сейчас происходит что-то странное. Ему не дают написать записки, увидеться с братом, поговорить с Каиафой или с кем-нибудь из его лизоблюдов. Почему?.. Или золото потеряло цену?.. Или люди лишились разума?.. Или наложницам Каиафы больше не нужны бирюльки и цепки?.. Или подох старый Аннан, а Каиафу скинули — кому нужен зять трупа?.. И почему стукачи не предупредили его, как обычно, о готовящемся аресте?.. Или их кто-то перекупил?..

Уже давно Бар-Авва приплачивал мелкой синедрионской сошке, за что имел глаза и уши в самом логове, всегда знал, что там творится. А вот на этот раз никто из шавок не сообщил об аресте. Ну, с ними он разберется, когда выйдет… Но как и когда это будет?..

Плохо, что он посажен в подвал. Если бы хотели попугать, как бывало при вымогании поборов, то держали бы наверху, в особой комнате, где обычно поджидал один из людей Каиафы. Сам Бар-Авва ни к золоту, ни к камням никогда не прикасался, а всегда только на словах сообщал, где и сколько чего спрятано, зарыто, закрыто. Те шли и брали. Зачем рисковать из-за какой-то дряни?.. Кто знает, что может взбрести в голову Синедриону? Вдруг схватят за руку, завопят: «Этот камень — с убитого! Та цепь — с покойника!» — и отправят на суд, а вместо него, Бар-Аввы, обложат данью другого, нового, вот и всё…

Единственное, на что мог он надеяться — на свой вес и авторитет. Конечно, воров в Иудее множество, но он — один из главных. За наглость, смелость и ум возведен в звание и не имеет права бросить своего воровского ремесла. Зная об этом, Синедрион считал более разумным и выгодным брать с него выкуп и пополнять им казну (и карманы), чем сажать или вешать. Всё равно людей не изменить, вместо Бар-Аввы на воровском престоле будет сидеть другой разбойник и убийца — какая разница?.. Бар — Авва хоть всем известен и уважаем, в силах навести порядок в черном мире. А что начнется после его казни — неизвестно.

Так думал Синедрион раньше. Об этом сказал ему сам Каиафа, однажды повстречавшись на заре в узкой улочке возле Силоама, где Бар — Авва ночевал у одной из своих жен (тогда вор еще поразился: «Что надо этому человеку в таком квартале в эдакую рань?..») Каиафа был один, под капюшоном, куда-то спешил, но, наткнувшись на Бар-Авву, не увильнул, а наоборот, с высоты своего худого роста настырно уставился вору в переносицу и веско сказал: «Пока ты хозяин дна — мы с тобой, и ты с нами. Но если что-нибудь случится с тобой — нас для тебя нет. И тебя для нас нет. Мы квиты». И добавил странные слова, которые вор хорошо запомнил: «Если хочешь осушить болото, не следует слушать жалоб лягушек и жаб».

Так было. А что теперь?.. Почему он тут, в вонючем склепе, а не на воле? Пять жен ждут его, а он гниет под землей с полутрупами. Значит, что-то случилось? Но где?.. С кем?.. С ним?.. С Каиафой?..

Вор был в замешательстве. Было непонятно, откуда и чего ждать. А мысли о близкой Пасхе приводили его в полный ужас — кто ж не знает, что на Пасху казнят таких, как он?.. Неужели его предали?.. И воры, и брат, и друзья?.. Сделали козлом отпущения?.. Взвалили на него все дела?.. Свели счеты?.. Решили сместить?.. Казнить?.. Его?..

Он швырял в стену мисками и бил ногами визжащего Гестаса, упрекая его в чем-то, что было неясно ему самому, с бессильной тоской слушая заунывную агонию Нигера и всё глубже погружаясь в могильный страх смерти.

Поздно, ночью, Бар-Авву вызвали из подвала, одели в ручные и ножные кандалы, вывели тайным ходом из дворца и повезли куда-то в наглухо закрытой холстом телеге. Он слышал топот коней и ненавистную римскую речь, которую понимал с тех пор, как просидел несколько лет в тюрьме с римскими солдатами, осужденными за кражу провианта. В телеге пахло грязью и гнилью. Холстина наглухо приторочена к бортам, никаких щелей. Блики ходят по грубой ткани. По доскам пола переползают влажные пятна, прыгают куриные кости. Может, это жрал свою последнюю курицу какой-нибудь смертник, которого везли на казнь?.. Вор старался не дотрагиваться до костей, хотя усидеть на корточках было нелегко — телега подскакивала на колдобинах и надо было хвататься руками за скользкие борта и липкий пол.

Вот телега встала. Его выволокли наружу, накинули на голову мешок и повели, подгоняя:

— Быстрее, быстрее!

Он ругался:

— Воздуха дайте!

Но его тянули волоком дальше, приказывая молчать и пиная в бока и ребра. Повороты. Сквозняки. Ругань. Запах горелого лампадного масла. Звон металла. Упало что-то. Хохот, эхо, скрежет, брань солдат… Сколько их было за спиной — он не знал: три, четыре?.. Вот остановили, растянули цепи, замерли. Потом с него сняли мешок.

Он стоял в темной претории. Связка-двойка факелов дымила в углу. За походным столом молодой солдат в легких латах что-то писал. Стол был завален свитками. Среди белых свитков — темные пятна чернильницы и кувшина.

С другой стороны стола в кресле нахохлился пожилой человек. Богато одет. Сиреневая тога в золотых выточках. Строгое лицо. Короткие волосы с сединой. Руки в перстнях и шрамах, обнажены до локтей. На ногах — сандалии с камнями, а ногти крашены хной.

Да это же римский начальник Пилат, который когда-то вербовал Бар-Авву в Германский легион!.. Тогда молодому вору была предложена служба в карательном отряде. А в прошлом году, как раз на Пасху, он видел этого римлянина на Лобном месте: пока Аннан распинался в преданности Риму, Пилат сидел в тени и ел пузатые персики, а потом разморенно задремал на солнце.