Читать книгу "Рассказы веера - Людмила Третьякова"

«Я никогда не видел графиню иначе, как за обедом, то есть уже при свечах, – вспоминал постоянный посетитель Полюстрова Афанасий Фет, – и потому не берусь говорить, в какой мере она сохранила свежесть, но, на взгляд, она была еще писаная красавица».

...Едва ли Любовь Ивановна обращала особое внимание на одного из участников литературных сборищ – неприметного человека с землистым, помятым лицом и жидкой бородкой. Держался он скромно, говорил мало, садился в самом конце длинного стола, в отдалении от хозяев. Между тем Григорий Александрович именно ему направлял личное приглашение. Он очень ценил этого гостя – писателя Достоевского.

...Разумеется, Федор Михайлович хорошо знал историю супружества Кушелевых-Безбородко: то, о чем говорил весь город, не могло пройти мимо его внимания. Похоже, в данном случае речь шла об истинных страстях, не преувеличенных молвой, а таких, что потрясают человеческую жизнь до основания, не оставляя камня на камне.

Во всяком случае, женитьба хозяина Полюстрова на падшей женщине, по мнению писателя, не могла принести счастья ни одному ни другому.

Достоевский видел и ценил в графе те редкие черты, которые для других заслонялись его богатством и титулом. Проницательный Федор Михайлович подобные обстоятельства во внимание не принимал. Тем более очевидным становилось: жизнь графа была и будет тяжкой. И не в болезни дело, а в том, что он не защищен ни хитростью, ни себялюбием. Как жить-то без этого оружия, которого в преизбытке у других? Вот потому для всех он – дурачок, юродивый, идиот, словом...

Тем же беспристрастным взглядом Достоевский оценил Любовь Ивановну то с ласковыми, как южная ночь, а то испепеляющими глазами. Что-то такое он себе и представлял – погубительница!

Не по душе Достоевскому были женщины, готовые на все, чтобы «выбиться в люди». Виделась ему в этом какая-то порча, ничем не выводимая. И потому, как только по городу поползли слухи о графской свадьбе, оставил в записной книжке фразу, будто спорил сам с собой: «Ведь женился же прошлого года граф Кушелев на Бог знает ком».

С того «прошлого года» уже немало воды утекло, а «Бог знает кто» теперь предстала перед ним в полной своей обворожительности. Возможно, губительный поступок сейчас уж таковым не казался, имея свое оправдание.

...Воображение писателя воспламенилось. Так охотник берет след животного, которое все не давалось и кругами водило его вокруг да около. Так искателя клада осеняет мысль: вот где надо копать! Достоевский видел перед собой главных героев уже начатого романа «Идиот» – Настасью Филипповну, роковую грешницу, переломавшую многие судьбы, и князя Льва Мышкина с его всепрощающей страстью к ней.

Какой любви, каких еще чудес

Просить или желать – но просит, но желает.

...Увы! Оживленное состояние духа недолго поддерживалось в Любови Ивановне развлечениями, которые придумывал граф. Он не понимал: ей требовалась сцена, большая жизненная сцена, на которой бы она царила, а публика рукоплескала бы ее красоте и изяществу, ловкому разуму, умению рассуждать о том о сем уверенно и бойко.

Как всякая прирожденная актриса, Любовь Ивановна нуждалась в поклонниках с их лестью и ложью, в людях заметных, могучих, с властью в руках – вплоть до государя-императора. Ее холодной, по сути, натуре невозможно было обойтись без этого топлива, способного подпитывать жизненную энергию, которая уходила, как казалось ей, в никуда – в полюстровские собрания, уже прискучившие, тратилась на многолюдные вечера в особняке на Гагаринской.

Как многие люди, выбившиеся из нищеты, Любовь Ивановна брезговала неимущими, мелкими, ничего не значащими и дурно одетыми людьми. Богатство должно прибиваться к богатству, красивые к красивым, больным нечего делать возле здоровых, а счастливым незачем находиться рядом с неудачниками. Их роскошный дом на Гагаринской набережной, достойный королей, по милости графа привечал совсем не ту публику, которая была нужна Любови Ивановне. В Зимний дворец ее не пускали, из собственного ей самой хотелось бежать. Этот разлад не давал покоя ее душе.

Впрочем, давние знакомые графа тоже не одобряли обстановку в доме Кушелевых-Безбородко и корили неразборчивого хозяина:

«Тяжело было сидеть за обедом, в котором серебряные блюда разносились ливрейною прислугою и к которому некоторые гости уже от закуски подходили в сильно возбужденном состоянии.

– Граф, – громогласно восклицает один из подобных гостей, – я буду просто называть тебя "граф Гриша".

– Ну что же? Гриша так Гриша, – отвечает Кушелев. – Что же это доказывает?

– А я просто буду называть тебя "граф Гриша"... И так далее.

Полагаю, что это коробило даже самою прислугу...» – вспоминал один из старых знакомых Григория Александровича.

– Эх, барин, что за времена нынче пошли, что за люди? Тьфу ты, Господи! Разве такие бывали при вашем батюшке? Оно, конечно, мое дело холопское, молчи знай... Однако обидно.

– Да что тебе обидно, старина? – Григорий Александрович терпеливо дожидался, пока Федотыч щеткой пройдется по сюртуку, и понимал, что тот, желая поговорить, не спешит.

– А то, ваше сиятельство, что сердце мое болит. Помнится, как вы, маленький, занедужите, так барыня-покойница за мной посылала. Я вас на руки возьму, к груди прижму, а вы и затихнете: и крику нет, и слез нет. Все уж знали, ежели что не так, где Федотыч?

– Да, помню я, старик, помню...

– Спасибо, коли так, барин. А я-то думал, вот Гришенька мой подымется, женится, сыночка народит, в крайнем случае девку, а я еще сгожусь. Так и мыслил – дожить. Вот те и дожил. Чужого, стало быть, кормим!

– Ну хватит, Федотыч. Ты часом не рехнулся? Сын Любови Ивановны – это мой сын. Запомни. Кончай свою работу. Отпусти меня.

Граф делал попытку уйти. Но старческие руки цепко держали его.

– Я сейчас, ваше сиятельство, чуток осталось. Вот тут, у плечика, – бормотал Федотыч, орудуя щеткой. – Ваше право согнать меня со двора в богадельню или прямо под забор. Но я и там скажу... Барыня – дама видная, молодая еще. Чего вам не родит? А все потому, что барыня она не настоящая. Так себе, поддельная. Вот Бог и не дает! Чтоб не попортить, знать, породу. Ах ты, Гришенька, Гришенька мой... – И старик затрясся в горьком плаче.

– Тьфу ты, Федотыч, что за чушь мелешь? – Граф вырвал щетку из рук старика и швырнул ее в угол.

Подруг Любовь Ивановна себе не находила. Не среди же жалких, посещавших их гостиную рифмоплеток и музыкантш, что не сумели вовремя подцепить себе жениха, их выбирать.

Правда, с одной дамой Любовь Ивановну связывали очень теплые, доверительные отношения. Графу она тоже была по душе, и, когда у них в доме намечались выступления знаменитостей, он никогда не забывал послать за ней карету.

Эту даму звали Елена Александровна Денисьева. Уже десять с лишним лет она состояла в связи с человеком чрезвычайно известным в высших кругах – камергером и поэтом Федором Ивановичем Тютчевым, имела от него двоих детей.