Читать книгу "Огненный всадник - Михаил Голденков"

— Нет, батюшка, — улыбнулся щербатым ртом Богданов, — это яйцо есть крашено кровью не Христа вовсе, а всех его последователей христиан, чью кровушку ты льешь, аки вино виночерпий на Масляницу. Но еще хуже будет, царь мой батюшка. Из этого яйца через семнадцать лет, в червене, в Теремном дворце Кремля птенец вылупится, петушок Петенька. У тебя уже пять деток, а этот четырнадцатым будет. Ни Алексей, ни Аннушка ведь долго не проживут, государь. А Петенька, он не меньше, чем ты, царь-батюшка, кровушки прольет христианской. Как и ты, пойдет наш Петенька на запад клевать плоть людскую, церкви рушить крылами, священников острыми шпорами убивать, да и своих людей четвертую часть загубит. Остерегись, царь, не женись на Натальюшке.

— Так ты возьмешь яйцо? — царь смотрел на заключенного почти угрожающе, хотя слова этого Богданова сильно напутали Алексея Михайловича Романова. Ему стало жутко от того, что этот оборванец-портной из Ростова знал, что у него, царя, пятеро детей. Алексей и Аннушка — самые младшие. И почему они долго не проживут? Хотя… царских детей этот оборванец мог бы знать, если сильно захотел бы. Но где же тут, в тюремной яме такое узнаешь?! Тем более что Анна родилась менее трех месяцев назад! Нет, что-то странное было в этом арестанте. От Бога ли он? От лукавого ли?

— А дар я возьму, — Богданов с блаженной улыбкой прижал к исхудалой груди миску и новую одежду, словно только о них и шла речь, — и молиться буду, чтобы остановили тебя от грехов христианских ангелы небесные, чтобы не самым ярким пламенем гореть тебе в геенне огненной.

Алексей Михайлович почти грубо положил яйцо в миску Богданову и, резко развернувшись, быстро пошел прочь. По телу государя московского пробежали мурашки, его словно колодезной водой обдали. «Не женись на Натальюшке… Ведь женат я уже! — думал царь. — Но вдруг мне новую жену готовят? Да нет же! Чушь все это! Ересь! Болтает смерд абы что!» Жутковатый холодок снова пробежал по царской спине, как только он вновь представил глаза Богданова — эти проницательные таза словно вывернули ему душу наизнанку, словно залезли глубоко в мысли его. «Все же правильно, что таких пророков в ямах держат», — подумал государь, тяжело вздохнул и бросил небрежно в сторону:

— Едем домой! Хватит уже! Всех не обойдешь!

Едва отоспавшись днем после бессонной Пасхальной ночи, царь спешно подписал указ, составленный накануне — приказ о самосуде в армии над изменниками, над пленными литвински-ми партизанами, над лазутчиками… Не только воеводам, но и сотникам, как и всем самым даже мелким офицерам и командирам любых отрядов, постов и застав разрешалось по своему усмотрению определять предателей, сочувствующих литвинам, партизан и самим на месте назначать степень и метод их наказания. «Воров, лазутчиков или тех, кто изменять мыслили — всех таких вешать», — начертал царь собственноручно гусиным пером. На этот указ его подвигли многочисленные донесения о нападениях партизан на московские отряды, обозы, но особенно тревожили монарха захваты в плен воевод. Потеря воеводы Ивана Пушкина с частью казны особенно разозлила царя. Под Мстиславль, где орудовал отряд, по разным данным, величиной до трех тысяч человек под командованием некоего Пата-повича, царь велел из Смоленска выслать карательную группу. Золотаренко докладывал о разгроме двух лагерей повстанцев, но, увы, партизан не становилось меньше.

К концу месяца апреля, когда снег наконец-то почти весь сошел, превратив землю в бурую кашу, Радзивилл, устав от вылазок врага, безуспешных подкопов и штурмов, безнадежного ожидания сдачи города, решил уходить от Могилева. В Вальпургиеву ночь на первое мая стены города в последний раз содрогнулись от разрывов «нарядных ядер» и обагрились кровью упрямых защитников. Литвины ушли, сняв осаду полностью. Город же вряд ли выдержал бы новый штурм. У Авраама Лопухина осталось всего двести девяносто человек, большая часть которых лежала больными. Аничков имел в распоряжении и того меньше — сто пятьдесят, половина из которых также была больна и обессилена. Многие кватеры города никем не оборонялись. Заканчивались еда, пули и ядра. Заканчивались люди. В городе умерло уже четырнадцать тысяч человек местных и ратных. Тяжелораненым лежал под тулупом командир солдат Ивашко Миротворцев…

Но Радзивиллу уже было на это плевать. После изнуряющих неудач он увел свою армию к Березине. Третьего мая арьергард армии нагнали казаки под командованием Елфима Коробки. Стычка завершилась в их пользу. Литвины спешно отступили, побросав обозы с гражданскими и пленными, оставив врагу почти две тысячи могилевчан, уходящих вместе с армией.

— Нас силой угнали, — лгали перепуганные могилевчане захватившим их казакам.

— А меня дык по голове прикладом, а потом в полон взяли, — говорил абсолютную правду Федор Никитин.

А на севере Литовского государства, в автономном Задвинском княжестве под городом Двинском, или иначе, по-шведски, Дюнабургом, в это время стоял московский корпус Салтыкова, пытающийся, так же тщетно, как и Радзивилл, захватить хорошо укрепленные стены города, захватить, чтобы грозить и шведу, и литвину, и поляку. Городом Д винском совместно владели Польша и Литва, как и всем Задвинским княжеством, столицей которого Двинск-Дюнабург и являлся. Еще осенью сюда из Пскова пришло московское войско под командованием воеводы Салтыкова. Ему удалось овладеть Режицей, Люпином, Друей, Дрис-сой и Глубоким. Но Двинск стойко отбивал все атаки Салтыкова.

После неудачных попыток захватить задвинский город поредевшее московское войско уныло вернулось в Псков. Прикомандированный к отряду Салтыкова царский сановник Ордин-Нащокин настаивал на непременном возвращении и взятии Дюнабурга.

— Это ключевой город! — размахивал он руками перед воеводой. — Он открывает путь на Ригу, которую тоже скоро завоюем, и в Польшу!

Правда, царь подкрепления не слал. Для царя теперь важен был центр Литвы — Минск-Литовск, или же Менск, и дорога на столичную Вильну. Однако еще в январе предложение Ордина-Нащокина было все-таки одобрено царем, а в феврале в Режицу, где скапливались северные войска Московии и где находился сам Ордин-Нащокин, прибыл царский гонец с указом о начале похода. И вот 10 апреля рать о семи тысячах человек осадила Двинск вновь. Но пушки и мушкеты защитников города не подпускали к высоким стенам захватчиков. Несколько раз московитяне приставляли лестницы, и каждый раз их сбрасывали на землю, лили на головы штурмующих горячую смолу, кипяток, бросали бревна, камни и гранаты, а огонь стенобитных орудий так и не приносил успеха Ордину-Нащокину. Потеряв более тысячи человек только убитыми, он вновь запросил подкрепления из Пскова.

Но вместо подкрепления 14 мая у стен Двинска показался, словно Архангел Михаил, Самуэль Кмитич в блестящих на солнце латах и шлеме, на гнедом коне, со сверкающей саблей, с сотней крылатых гусар и с тысячью солдат курляндского герцога Якова. Истосковавшийся по ратным подвигам оршанский полковник лихо налетел на лагерь московитян, громя обозы, взрывая порох, рубя головы. Смертельным дождем полетели пули куршей герцога Якова по неприятельским нестройным рядам.

Воодушевленный гарнизон Двинска также предпринял вылазку под вишневым флагом с белым грифом, сжимающим меч в правой лапе. У стен закипел отчаянный бой, где московиты стали терпеть разгромное поражение. Две сотни московских ратников гусары Кмитича загнали в озеро Щук, где те ныряли с головой, прячась от пистолетных пуль и острых клинков всадников. Еще более четырехсот московитян было сброшено солдатами Якова в воды Западной Двины. Зная, где московские канониры хранят порох, Кмитич с факелом подлетел к орудиям и запалил пороховые бочки. Через пару минут порох рванул, разнося в клочья всю батарею. В лагере вспыхнул пожар.