Читать книгу "Слепой. Исполнение приговора - Андрей Воронин"

СВД сухо щелкнула, толкнувшись прикладом в плечо, двухметровый здоровяк в камуфляже отшвырнул автомат с такой энергией и поспешностью, словно тот вдруг раскалился и обжег ему руки, и упал, где стоял. Сосед удивленно повернулся к нему, и винтовочная пуля, войдя в левый висок, вышла наружу через правый, прихватив с собой некоторое количество протухшего мясного фарша, который заменял бедняге головной мозг.

Нескольких секунд, которые понадобились, чтобы ровно вдвое сократить численность противника, оставшимся в живых хватило, чтобы оценить ситуацию и принять единственное возможное в такой обстановке решение: отступать. А если быть предельно точным в терминологии, то не отступать, а попросту драпать. Потому что отступление, даже вынужденное – это продуманный тактический маневр, предпринимаемый с целью сохранения боеспособности подразделения. А о каких тактических маневрах, о какой боеспособности может идти речь применительно к двум человекам на открытой, простреливающейся вдоль и поперек местности, неожиданно очутившимся под огнем снайпера?

Пустовойтов, старый вояка, мгновенно залег. Со стороны, в прицел, это выглядело так, словно он вдруг дематериализовался, а его камуфляжный костюм, опустев, тихо опал на землю. Зато последний оставшийся в живых телохранитель его превосходительства выполнил команду «Ложись!» чересчур энергично: он нырнул в траву так, словно под ней скрывалась не твердая земля, а водная гладь олимпийского плавательного бассейна. «Неужели пронесет?» – глядя в прицел, подумал хорошо помнивший схему установки растяжек подполковник Уваров.

Вставший над луговиной лохматый дымный куст и докатившийся секундой позже короткий, плотный грохот взрыва убедили его в том, что на этот раз не пронесло. Задевший растяжку боец, вряд ли соображая, что и зачем делает, поднялся из травы в двух шагах от курящейся едким тротиловым дымом воронки, медленно, с трудом выпрямился и, обхватив руками голову, шатаясь, как пьяный, сделал несколько неверных, заплетающихся шагов в произвольном направлении. Осколками его не задело, но контузия была налицо. Уваров аккуратно, как на стрельбище, прицелился и избавил беднягу от мучений одним точным выстрелом. Ему не было стыдно за граничащее с восторгом удовольствие, которое он при этом испытал: там, по луговине, бродили не кабаны или косули, а вооруженные, обученные люди, солдаты. А такая разновидность охоты никогда не вызывала у Виктора Ильича внутреннего протеста – напротив, была единственной, которую он по-настоящему любил.

Маньяк? Черта с два вы угадали, ребята! Маньяков в ФСБ не берут, это раз. Охота ради забавы – просто узаконенное убийство, предохранительный клапан, посредством которого люди дают выход природной агрессии – это два. И для того, кто по роду своей профессии привык убивать людей, кого старательно этому учили и научили-таки не блевать и не падать в обморок, вышибив кому-нибудь мозги, – для такого человека, товарищи, охота на безоружных млекопитающих примерно так же увлекательна, как избиение мух свернутой в трубочку газетой для профессионального охотника на львов.

И потом, человек – это, пожалуй, единственная на всем белом свете дичь, по-настоящему заслуживающая того, чтобы на нее охотились. Ну, и, кроме того, Виктор Ильич Уваров пришел сюда не ради забавы, а чтобы защитить собственную жизнь от посягательств со стороны старого кровососа. И, заметьте, он не стрелял, пока противник первым не открыл огонь. Даже более того: дал этим клоунам настреляться вдоволь, пожертвовав ради их удовольствия своей любимой и, между прочим, далеко не дешевой машиной.

Он повел стволом винтовки, отыскивая мишень, которую сознательно оставил на закуску. Мишень отыскалась быстро – ее выдало колыхание высокой травы, судя по которому, его превосходительство полз в сторону реки – туда, где зеленели, суля надежное укрытие, густые заросли ивняка. Решение было абсолютно правильное, но господин генерал-полковник упустил из вида одну мелочь: чтобы добраться до кустов, ему нужно было пересечь идущую вдоль берега дорогу – просто две неровных, теряющихся в траве колеи, проложенные машинами время от времени наведывающихся сюда рыбаков. То есть учесть-то он ее почти наверняка учел, но дорога от этого никуда не делась, и хочешь не хочешь, появления на открытом месте Лукичу было не миновать.

Уваров почти уверил себя в том, что старый упырь сейчас поднимется во весь рост и, повернувшись к нему лицом, рванет на груди рубаху: стреляй, гад! Но Пустовойтов умирать не спешил. Неожиданно резко изменив направление, он пополз вдоль дороги туда, где в траве лежал труп одного из его бойцов. Подполз, взвалил весящую больше центнера мертвую тушу себе на спину, а потом вскочил – то есть это он, наверное, думал, что вскочил, а на самом деле медленно, с трудом поднялся на ноги – и, прикрываясь телом убитого как щитом, торопливо, изнемогая под непосильной тяжестью, заковылял через дорогу.

Для подполковника Уварова этот миг стал мигом настоящего триумфа. Будучи человеком неглупым, да вдобавок еще и прошедшим серьезную специальную подготовку, он знал про себя все до самого донышка. Он был профессиональным солдатом и умел подавлять в себе страх – любую его разновидность, вплоть до страха смерти, кроме одной: страха перед начальством. Откуда в нем этот холуйский, собачий трепет перед большими звездами и повелительным начальственным рыком, он не знал, как не знал и того, почему физически не может побороть искушение взять то, что плохо лежит. Эти два изъяна, две червоточины с детства отравляли ему жизнь; справиться с ними он был не в состоянии, и они разрастались, как кариес, выедая его изнутри. Иногда он начинал чувствовать себя просто пустой оболочкой – вот именно высоким, кряжистым дубом с огромным, от корней до макушки, дуплом внутри. И, как дуб ничего не может поделать ни с дуплом, ни с поселившимся в этом дупле семейством белок или колонией летучих мышей, так и Виктор Ильич ничего не мог поделать со своим врожденным чинопочитанием и легкой формой клептомании – поначалу не мог, а со временем просто перестал хотеть, потому что привык и научился жить в мире с самим собой – таким, какой есть, без прикрас.

Но сейчас все вдруг волшебным образом переменилось: теперь не он боялся генерала Пустовойтова, а генерал Пустовойтов – его. Причем боялся до умопомрачения – вот именно, до потери способности трезво мыслить. Ведь опытный же вояка, боевой генерал – в общем, человек, точно знающий, что такое СВД. И вдруг – такое… Ну, точно, ополоумел от страха! То-то же, твое превосходительство. Это тебе не подчиненных пачками на убой посылать. Гляди-ка, даже тут норовит за другими спрятаться…

Генерал был уже на середине дороги, за которой, в какой-нибудь паре метров, темнели в закатных лучах прибрежные заросли. Он шел, согнувшись в поясе, с трудом переставляя ноги и придерживая руками за предплечья лежащий на спине труп двухметрового детины в полевом камуфляже. Ноги убитого волочились по земле, чертя в дорожной пыли извилистые борозды. Чудак, подумал подполковник Уваров и плавно потянул спусковой крючок.

Начав делать ошибки, остановиться бывает трудно, а порой и просто невозможно. Еще один не учтенный генералом Пустовойтовым фактор с характерным хлестким щелчком покинул канал ствола, в мгновение ока преодолел дистанцию между огневым рубежом и мишенью и, как сквозь пустое место, пройдя сквозь лежащее на генеральской спине мертвое тело, с коротким хрустом впился в его позвоночник. Два человека упали на дорогу, которую так и не сумели перейти. Один из них был еще жив, но только формально, поскольку по сути уже мало чем отличался от трупа.