Читать книгу "Что за рыбка в вашем ухе? - Дэвид Беллос"

Важно одно: готовы ли мы из-за первого стиха главы 11 Бытия не рассматривать никаких других версий возникновения человеческой речи. Циники могли бы сказать, что именно в этом и заключается цель религиозных текстов. Но перевод — это не вопрос веры. Это кое-что поинтереснее.

Из предположения об изначальном едином языке делается вывод, что взаимопонятность — идеальное или естественное состояние языка как такового. Отсюда следует, что перевод — это компенсационная стратегия, разработанная лишь для преодоления далекой от идеала ситуации. Тем самым неявно, но оттого не менее определенно, поощряются многочисленные попытки создания языков, которые хотя бы в каких-то отношениях превосходят имеющиеся{173}.

Сомнительная история о Вавилонской башне получила неявное и невольное обоснование в трудах исторических лингвистов XIX и XX веков. Они старались сгруппировать языки в семьи и реконструировать общих предков родственных языков, а также правила, по которым формировался каждый из языков-потомков. Обнаружение фамильного сходства между санскритом, греческим, латынью и древнеперсидским показало прошлое в новом свете, заставив думать о едином источнике целого спектра языков, на которых говорили на всей территории между Северной Индией и Атлантическим океаном.

Эти увлекательные открытия позволили взглянуть на историческое развитие современных языков как на каскад, стекающий со склона времени и разделяющийся на реки и ручьи. На ныне недоступной вершине располагался, должно быть, единый источник великой семьи, объединяющей языки Северной Индии со многими языками Запада, — протоиндоевропейский язык; а еще выше — ностратический язык: предполагаемый предок индоевропейской группы языков и других групп европейских и азиатских языков; а на самой большой высоте — протомировой, довавилонский язык, исходный единый язык человечества.

Кто-то рассматривал суть лингвистических изменений и диверсификации через очки дарвинизма. Для них увеличение сложности живых существ от одноклеточных до изощренного человеческого организма служило моделью для понимания «эволюции языка»: от убогого утилитарного языка собирателей и охотников до изысков Французской академии. Другим казалось, что языковые изменения низводят античные языки с их лаконичным таинством до невразумительного гомона городских улиц. Но за всеми этими научными (а часто просто ученическими) изысканиями лежало одно, редко подвергавшееся сомнению убеждение: по сути, все языки — это одно и то же, потому что в начале они были одним и тем же.

На деле же гораздо больше доказательств в пользу обратного. Хоть в притче о Вавилонской башне и утверждается, что сначала язык был единым, свидетельствует она лишь о том, что для одного народа в 3-м или 2-м тысячелетии до н. э. лингвистическое разнообразие было важным жизненным обстоятельством.

Если же исходить из предположения, что все языки — лишь разные формы одного и того же, возникает вопрос: что именно их объединяет? В XX веке самым убедительным ответом на этот вопрос казалась грамматика.

Мысль о том, что грамматика — общее свойство всех человеческих языков, выглядит гипотезой, которую можно отвергнуть или принять, проверив на соответствие фактам. На деле же происходит по-другому. Ее обычно считают аксиомой, краеугольным камнем. Она «объясняет», почему сигнальные системы животных и механизмов не являются языками. Поскольку не похоже, чтобы у огней светофора и лая собак были правила сочетания или способность порождать новые комбинации, у них нет грамматики, а поскольку языков без грамматики не бывает, собачий лай и сигналы светофоров — не языки. Что и требовалось доказать.

На основе того же порочного круга рассуждений из аксиомы грамматичности следует, что те звуковые реакции человека — хмыканье, мэканье, визг, хихиканье, бормотанье, заиканье, вскрики, междометия, фигуры умолчания, бессмысленные слова, бульканье, агуканье, детский лепет, воркование любовников в постели и так далее, — которые не раскладываются на существительные, глаголы и паузы, не заслуживают внимания языковедов.

Но даже если оставить в стороне весь спектр «неграмматических» и «нелингвистических» издаваемых людьми звуков, грамматики реальных языков регулируют такую бездну разнообразных параметров, что смысл утверждения «общее для всех языков — это наличие грамматики» понять трудно. Неизбежно возникает другой вопрос: что общего у всех грамматик?

Трудно найти грамматическую категорию, которая имелась бы во всех человеческих языках. Многие языки, например русский и китайский, обходятся без артиклей, подобных английским a и the. Во многих языках нет категории рода (в устной финской речи нет различия между он, она и оно). Множество больших и малых языков не делают различий по числам (в китайском — опять же — нет специальных форм для двойственного и множественного числа). Довольно очевидно, что нет особой нужды в прилагательных — даже в английском, чтобы назвать что-то красным, можно воспользоваться словами tomato[166] и beetroot[167]; приставки позволяют различать большие и маленькие разновидности одних и тех же предметов (minibus[168] — по-английски, hypermarché[169] — по-французски) точно так же, как это делается с помощью суффиксов в итальянском (omaccione — крупный мужчина), в латыни (homunculus — маленький человек) и русском (домик — маленький дом). Аргентинский шутник Хорхе Луис Борхес выдумал язык без существительных, где все выражается с помощью глаголов и наречий. Чтобы сообщить, что на небе видна голубоватая луна, достаточно сказать «лунит голубовато». Вид по-настоящему грамматически оформлен лишь в некоторых языках (например, в русском), а время очевидно избыточно даже в тех языках, где оно есть. Предложение I go to Paris tomorrow[170] звучит по-английски совершенно правильно, точно так же, как по-французски — Napoléon entre dans Moscou en août 1812[171]. Поскольку указано реальное время (tomorrow и 1812), грамматический показатель времени становится ненужным. Лишь в некоторых языках есть эвиденциальность; в целом ряде языков нет предлогов, а во многих других нет агглютинации. В английском почти нет падежей (если не считать вариаций he-him, who-whom и аналогичных), а в китайском нет самого понятия падежа.

И так далее, и тому подобное. У английских смысловых глаголов нет наклонения (за него отвечают специальные слова, такие как may, should, ought), зато в албанском наклонение позволяет выразить всевозможные эмоции, включая восхищение. Гармония гласных — базовое свойство венгерского: вы говорите a moziba, если ходили в кино, и az étterembe, если в ресторан, потому что в первом случае звуки о и i требуют суффикса ba, а во втором звуки é и e нуждаются в суффиксе be. В преобладающем большинстве мировых языков ничего подобного нет.