Читать книгу "Когда возвращается радуга. Книга 1 - Вероника Горбачева"

В недобрый час… ох, в недобрый приехал он сюда. К чему глаза, если ими нельзя больше смотреть? Ибо нет, оказывается, большего мучения, чем осознавать, что ты — не более чем махрам прекрасной родственницы и ни на что не можешь рассчитывать… Воистину «подарки» султана совершенны, дядя заслужил подобное сокровище, но ему-то, ему, Али Мустафе, за что такое наказание?

Уязвлённый в самое сердце острейшими жалами любви и ревности, он не помнил, как вернулся в дом, обнялся с дядюшкой Аслан-беем и ответил на его приветствие. Лишь спустя какое-то время он осознал, что довольно долго и бессмысленно взирает на какую-то рыжую пигалицу, растерянно на него поглядывающую. Худенькую, не лишённую определённой миловидности… но как же далеко ей до небесной гурии!

— Что, дядя? — переспросил, вздрогнув. — Прости, я что-то… не расслышал. — Потёр лоб.

— Тебе нездоровится, дорогой? — участливо обратился к нему лекарь. — У меня создалось впечатление, что твой разум какое-то время путешествовал где-то далеко. Должно быть, день выдался утомителен. Но я не стану тебя долго задерживать, лишь познакомлю с моей дорогой супругой, досточтимой Ирис. И пойдём ужинать. Оценишь по достоинству старания моей драгоценной хозяюшки.

Хозяюшки?

Ошарашенный ага едва не ляпнул: «А кто же тогда та, другая?» — но в последний миг удержался от позора. Сказать — значит, признаться в грубейшем нарушении приличий, да ещё, возможно, настроить против себя хозяйку. А ведь прекрасная незнакомка наверняка её гостья — подруга или родственница, и испортить отношения с молоденькой тётушкой — всё равно, что лишить себя возможности узнать в дальнейшем о т о й…

Да что это с ним? Он, бесстрашно штурмовавший твердыню Белграда, водивший своих молодцов через пески пустынь, через крымские гиблые солончаки, спасовал перед чёрными очами и…

…но какими очами!

Нет, надо взять себя в руки.

Разведка боем прошла удачно, если не считать лёгкого ранения. Зато теперь он определился с противником. Остаётся только разработать тактику преследования, настичь и… атаковать.

Приложив последовательно пальцы ко лбу, устам и сердцу, он отвесил хорошенькой рыжекудрой «тётушке», что годилась ему в дочери, нижайший поклон. Улыбнулся самой искренней и располагающей к себе улыбкой. Ага и сам не подозревал, что в его арсенале найдётся т а к о е оружие, но ведь он собирался завоёвывать женщину, а к ней не подступишься с ятаганом, тут надобно нечто иное, пока непривычное; но ничего, он освоит, если нужно.

Ирис удивлённо похлопала ресницами — и невольно улыбнулась в ответ. «Племянник» оказался вовсе не страшным, напротив — добродушным и любезным в обхождении. Правда, речи его были несколько замедленны, но, должно быть, оттого, что, находясь постоянно в обществе янычар, он привык отдавать приказы и распекать подчинённых, а теперь ему приходится следить, чтобы случайно не пробилось грубое казарменное словечко. Эфенди предупреждал её о подобном, ещё с неделю назад потихоньку сообщив, что постарается перевести племянника в столицу, ближе к себе. И не стал скрывать, для чего. Чтобы познакомить их и проследить, насколько же «родственные» отношения между ними сложатся. Зачем?

Вздохнув, эфенди признался: да чтобы ещё при жизни знать, дитя моё, стоит ли тебе его опасаться. Он, Аслан-бей, как старший в семье, хочет быть спокоен за дальнейшую судьбу своих самых близких людей…

* * *

…Конечно, в разговоре с Солнцеликим, сетуя на бесчувственного и жадного племянника, способного бросить на произвол судьбы доставшихся в наследство престарелых слуг, мудрый лекарь немного лукавил. Слегка, самую малость, сгустив краски и возведя не столь выраженные недостатки внука любимой сестры в очень уж превосходную степень. Ну да, Али Мустафа был малость прижимист, что давало основание человеку, недостаточно близко знакомому, сделать вывод, что ага скуп и прижимист; но на самом деле он всего лишь любил злато, как показатель собственного успеха, и предпочитал похвале лишнюю монету. Причём с одинаковым рвением выбивал недоимки не только из собственных должников, но и из казны, за коей часто водились случаи небрежения по отношению к выплатам янычарам, несущим службу на отдалённых границах Империи. И к подчинённым своим ага порой относился весьма жёстко… но наказаний без вины, лишь острастки или примера ради, не допускал. Племянник был крут и быстр в решениях, скор на расправу, но мог и наградить, и отметить по достоинству. Его побаивались даже свои офицеры, но и уважали.

Так что — хитрил табиб, хитрил. Но исключительно в благородных целях. Дабы оттенить бедственное положение покинутых и обездоленных в случае его скоропостижной кончины домочадцев… Скорее всего, Повелитель раскусил его маленькую хитрость, но таков уж характер разговоров на Востоке: если похвала — то до небес, если ужасы — в самых мрачных красках, а уж любовь и страсть живописуются доходящими до крайности — или до неземного блаженства, или до гибели от неразделённого чувства.

Что касается последнего, а именно чувств…

Пусть не от гибели, но от помешательства рассудка великовозрастный внучатый племянник табиба был уже весьма недалёк. Примечательно, что даже окружающим стало заметно его состояние, и даже мудрейший дядя всерьёз озаботился: что же случилось с племянником за две недели пребывания в его доме? Ведь относительно молодой, полный сил мужчина спал с лица, заметно похудел и готов огрызаться по любому поводу, чего ранее за ним не замечалось. Однако Али Мустафа не спешил открыться. Ему, закалённому в сражениях, носившему и на теле, и в душе множество шрамов, казалось постыдным призваться в сердечном недомогании, недостойном воина. А главное — в слабости… да что там — похоже, постыдной трусости перед решительным объяснением со своим нежным противником. Одним словом, гамма чувств, которую испытывал мужчина, привыкший воевать лицом к лицу с соперником, равным себе по силе и оружию, и вдруг столкнувшимся с неким, абсолютно чуждым и эфемерным явлением, таким, как красота, соблазн и странная, болезненная тяга — и к кому, к женщине! — деморализовала совершенно.

Можно подумать, он до этого жил иноверным монахом! Запрет на женитьбу, в конце концов, не отменял прав на законную военную добычу, а её на улицах захваченных городов и селений попадалось достаточно, и уж своему-то предводителю янычары поставляли лучших из лучших дев и женщин, чего уж греха таить. И не так уж он с ними бывал и груб; особо угодивших награждал, и даже оставлял при себе какое-то время, хоть и ненадолго, дабы не вызвать ропота в войсках и обвинений в изнеженности и роскоши, потом же или возвращал в отчий дом или пристраивал подчинённым рангом ниже. Но ни одна из временных утех не оставила в душе зацепки, а уж чтобы поинтересоваться об их дальнейшей судьбе, ему, как правило, и в голову не приходило.

И вдруг такое!

Он и видел-то Её лишь трижды, да и то издалека…

О, Али Мустафа был не промах, и раньше времени не лез к «тётушке» с расспросами, дабы не спугнуть желанную добычу. Женщины только и делают, что сплетничают; прекрасная пери узнает, что ею интересуется незнакомый мужчина, чего доброго, испугается и перестанет навещать подругу. И тем самым лишит его возможности хоть краем глаза взглянуть на свой сияющий лик, буде вздумается ей снова прогуляться по саду. Нет, ага поступил проще: всё, что ему нужно, вытянул из прислуги. Но более всего в этом смысле оказался полезен, как ни странно, нубиец Али, к которому на первых порах племянник лекаря чуть было не взревновал, а потом опомнился: глупо — к евнуху-то… И даже в глубине души посочувствовал: каково это — здоровому, полному сил мужчине, бывшему мечнику, пребывать в Серале, в беспрестанном окружении прелестных дев и… ничего не мочь… Это же самый настоящий Ад на земле! Но всё же нет-нет, да морщился, представляя, как руки цвета эбенового дерева разминают нежную спину, проходятся по лопаткам, по ложбинке позвоночника, поглаживают прелестные холмы ягодиц… В этом месте грёз из плотно сжатых уст военачальника вырывался полустон-полурык.