Читать книгу "Выбор - Эсме Швалль-Вейганд"

Глава 22. И расступились воды

Не время лечит. Справляемся мы сами, со временем. Выздоровление придет, когда мы решим взять на себя ответственность, когда примем на себя риск и наконец позволим себе избавиться от душевной боли, то есть освободимся от скорби и отпустим прошлое. И все это – вопрос нашего выбора.

За два дня до своего шестнадцатилетия Джереми зайдет в кабинет, где Рене с мужем смотрят по телевизору вечерние новости. Его смуглое лицо в мерцающем свете экрана выглядит удрученным. Рене вот-вот протянет руку и крепко прижмет сына к себе – на что тот иногда соглашается, – но раздается телефонный звонок. Это ее сестра из Чикаго, тяжело переживающая развод и часто звонящая поздно по вечерам. «Пойду возьму трубку», – вздохнет Рене, быстро потреплет сына по щеке и переключится на страдающую сестру. Джереми пробормочет «спокойной ночи» и направится к лестнице. «Сладких снов, малыш», – успеет крикнуть ему в спину Рене.

На следующее утро Джереми не спустится к завтраку. Она позовет сына снизу, но ответа не услышит. Рене намажет маслом последний тост и направится наверх, к его спальне. Постучит. Он снова не ответит. Рассердившись, она рывком откроет дверь. В комнате темно, шторы еще задернуты. Она вновь позовет его, с удивлением обнаружив, что кровать уже заправлена. По наитию подойдет к шкафу. Откроет дверцу, и ледяной ужас скует ее. Тело Джереми висит на деревянной перекладине, на шее затянут ремень.

На столе записка. Рене находит ее.

Вы ни при чем, это из-за меня. Простите, что разочаровал вас. Дж.

Со смерти Джереми проходит всего несколько недель, когда Рене и ее муж Грег впервые приходят ко мне. Потеря так свежа, что у них нет скорби. Они переживают глубокое душевное потрясение. Человек, которого они только что похоронили, еще остается с ними. Такое чувство, будто они живьем кладут его в землю.

В первые посещения Рене сидит и рыдает: «Я хочу повернуть время вспять! Я хочу вернуться туда, вернуться туда». Грег тоже плачет, но тихо. Часто, пока Рене рыдает, он глядит в окно. Я говорю им, что мужчины и женщины часто скорбят по-разному и что смерть ребенка может либо сломать, либо укрепить их брак. Я убеждаю их беречь себя, заботиться друг о друге, позволить себе негодовать и плакать, пинать предметы, кричать и даже вопить, короче говоря, давать волю чувствам, чтобы сестре Джереми, Жасмин, не пришлось платить по счетам за их горе. Предлагаю им принести фотографии сына, чтобы отметить вместе шестнадцать лет его жизни, шестнадцать лет, которые Джереми провел рядом с ними. Советую обратиться в одну из групп психологической поддержки для тех, кто сталкивается с суицидом, и даю их буклеты. Я работаю в таких группах, когда их участников начинает захлестывать волна гипотетических вопросов. А если бы я уделяла ему больше внимания? Если бы не взяла трубку в тот вечер? Если бы обняла его от всей души? Если бы меньше работала и чаще бывала дома? Если бы не верила в миф, будто только белые дети кончают жизнь самоубийством? Если бы заметила первые звоночки? Если бы не давила на него с учебой? Если бы проведала его перед сном? Все эти «если бы» отзывались глухим эхом на вопрос, не имеющий ответа: почему?

Мы так хотим понять, в чем правда. Так хотим отвечать за свои ошибки, быть честными со своей жизнью. Нам нужны причины и объяснения. Мы требуем от жизни хоть какого-то смысла. Но задаваться вопросом «почему?» – это хоронить себя в прошлом, где уже гуляют под ручку комплекс вины и чувство сожаления. Мы не можем ни управлять жизнью других людей, ни контролировать прошлое.

В первый же год их утраты с какого-то момента Рене и Грег начинают приходить ко мне все реже и реже, а через некоторое время их посещения совсем прекращаются. В течение многих месяцев я ничего о них не слышу. В ту весну, когда Джереми должен бы окончить старшую школу, ко мне по телефону обращается Грег. Обеспокоенный состоянием Рене, он просит разрешения им прийти. Его звонок и радует, и озадачивает меня.

Меня поражает их вид. Оба выглядят постаревшими, но по-разному. Грег становится грузным, а черные волосы уже покрыты сединой. Рене не выглядит измученной, как я думаю после разговора с Грегом. Гладкое лицо, белая блузка сияет чистотой, недавно подстриженные волосы. Она улыбается. Говорит любезности. Уверяет, что чувствует себя хорошо. Но взгляд карих глаз потухший.

Грег, обычно молчавший во время прошлых сеансов, теперь ведет себя довольно эмоционально. «Мне нужно кое-что сообщить вам», – начинает он. И говорит, что в прошлый выходной в школе Джереми был выпускной вечер и они пошли на него, чтобы повидаться с другом сына.

Для обоих это тяжкое испытание, полное скрытых мин. Куда деться от мысли, что у всех родителей есть счастье, утраченное Рене и Грегом. Каждая мелочь напомнит им о Джереми и образовавшейся пустоте, напомнит, что больше никогда новый день не принесет им повседневных мгновений жизни, прожитых вместе с сыном. Любое напоминание утвердит их в мысли о бесконечности скорби, хотя в сущности эта вечность мнимая. Рене и Грег все-таки заставят себя надеть нарядные одежды и отправятся на школьный праздник.

Грег рассказывает, что в какой-то момент ловит себя на мысли, как ему здесь хорошо. Музыка, которую ставит диджей, возвращает его к мыслям о Джереми. Он вспоминает их старые альбомы и классические блюзовые композиции, под которые сын любил делать домашнее задание или болтать с друзьями; Джереми вообще увлекался ритм-энд-блюзом. Грег поворачивается к Рене – она в элегантном синем платье – и обмирает от того, что в чертах ее лица, в высоких крутых скулах, в изгибе рта четко видит Джереми. Он чувствует, как его охватывает любовь – к Рене, сыну, простым радостям вроде хорошей еды под белым навесом в этот теплый вечер. Он приглашает Рене на танец. Она отказывается, встает и оставляет его одного за столом.

Грег плачет, вспоминая тот вечер.

– Я и тебя теряю, – обращается он к жене.

Рене мрачнеет, глаза становятся совсем темными. Мы с Грегом ждем, что она скажет.

– Как ты смеешь, – наконец говорит она. – Джереми не может танцевать. Почему ты должен? Я не могу так легко отвернуться от него.

Она говорит враждебно. Ядовито. Я ожидаю, что Грега передернет от ее тона. Но он только пожимает плечами. И я понимаю, что рассказанный эпизод – далеко не первый случай, когда Грег испытывает вполне безыскусную радость от жизни, а Рене воспринимает его чувство как осквернение памяти сына. Сразу вспоминаю собственных родителей. Я видела, как каждый раз, когда отец пытался обнять, поцеловать мать или просто уткнуться носом ей в плечо, она резко пресекала эти нежности. Она крепко увязла в своей скорби по рано умершей матери и прочно задрапировалась в саван меланхолии. Ее глаза загорались – и то лишь изредка, – когда она слушала скрипку Клары. Моя мать никогда не позволяла себе смеяться от души, кокетничать, шутить, веселиться.

– Рене, милая, – говорю я. – Кто умер? Джереми? Или вы?

Она не отвечает.

– Вы уже ничем не поможете Джереми, даже если сами будете мертвы. И вам, кстати, это тоже никак не поможет.