Читать книгу "Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю - Борис Джонсон"

Вы можете критиковать Черчилля за то, что он империалист, а также сионист – разумеется, он был и тем и другим, – но беспристрастный человек должен будет признать, что он поддерживал оба этих проекта, поскольку считал их способствующими продвижению цивилизации. Некоторые из его высказываний об Индии кажутся сумасбродными («Ганди нужно привязать за руки и за ноги у ворот Дели, чтобы гигантский слон растоптал его…»), но вы должны иметь в виду, что он считал британское господство в той стране ограничением варварских обычаев – сати[95], выкупа за невесту, избегания неприкасаемых и так далее.

Тот, кто презирает империю, должен спросить себя, ненавидит ли он ее сильнее, чем, скажем, рабство или калечение женских гениталий. Черчиллевский империализм был значительно больше, чем просто расширенная самовлюбленность суперпатриота. Я думаю, что в отличие от столь многих других политиков любого времени в своем сердце он был подлинным идеалистом. Он верил в величие Британии, в ее цивилизующую миссию, это заставило его сделать некоторые высказывания, которые сегодня кажутся абсолютно чокнутыми.

Противники Черчилля годами подбирали эти обескураживающие цитаты. Они лежат, как шокирующие отбеленные кости, в углу картины, представляя лишь часть обширного и великолепного пейзажа. Они никоим образом не смутили политиков из всех частей спектра, которые пытались подражать ему, взывать к нему или каким-то образом быть каналом его гениальности – от Гарольда Вильсона до Маргарет Тэтчер, от Кваме Нкрумы до Фиделя Кастро и Нельсона Манделы.

Это потому, что история Черчилля превосходит какое-то одно политическое вероучение и вдохновляет гораздо больше. Главное в ней – неукротимость человеческого духа. Его взгляды могут сегодня казаться ужасающе немодными, но благодаря самому существенному в его личности он служит источником вечного – и, возможно, растущего – воодушевления.

Посмотрите на ватаги посетителей, утаптывающих сады Чартвелла: в 2013 г. их было 212 769, рекордное количество. При величайшем уважении к этому знаменитому дому его нельзя назвать шедевром архитектуры. Если вы будете придираться, то сможете сказать, что его стиль довольно приземленный и ощущается переизбыток красного кирпича. Угодья холмисты и приятны на вид, но никоим образом не сравнятся со старинными аристократическими владениями.

Люди приезжают в Чартвелл, потому что там ощутим дух Черчилля. Вот почему они также приходят в подземные «Военные комнаты» Черчилля рядом с секретариатом кабинета министров – рекордные полмиллиона в прошлом году, на 38 процентов больше, чем годом ранее. Здесь можно почувствовать почти физическое присутствие бывшего премьер-министра, увидеть походную кровать, которую он использовал для восстанавливающего короткого сна, карту оборонительных сооружений на побережье Британии и сигару, напоминающую странный коричневый копролит, лежащий на пепельнице.

Ощутимы величие Черчилля, его храбрость в момент безысходности – вот почему ни один из ревизионистов не попал в цель. Год за годом их снаряды взрываются вокруг него, а он плавно движется под орудийным огнем на белом пони и машет шляпой, такой же безмятежный и невредимый, как в Малаканде, когда он ехал под мушкетным огнем.

* * *

Я думал об этом свойстве Черчилля, величии сердца, когда понял, что один аспект его творческой жизни нами еще не обсуждался. Так что одним жарким днем я решил снова отправиться в Чартвелл и присоединиться к толпам паломников.

Пока я ждал в пробках на юге столицы, я вспомнил рассказ о том, как он, по обыкновению, выезжал из Лондона по четвергам в 4:30 пополудни, брал с собой машинистку и пуделя Руфуса и каждую неделю останавливался у одного и того же места, рядом с Хрустальным дворцом, чтобы купить Evening Standard. Всякий раз продавец подходил, приветствовал его, но отказывался брать плату, поэтому Черчилль неизменно давал ему остаток сигары, которой он дымил в тот момент (вы, наверное, помните, что другим человеком, которому дарились окурки, был садовник в Чартвелле; бедный малый умер от рака). Есть ли сегодня хоть один политик в мире, который мог бы расплатиться жеваными сигарами?

Когда мы приехали в Чартвелл, то сразу прошли по территории мимо огромного круга плавательного бассейна и остановились у художественной мастерской рядом с прудами.

Черчилль начал рисовать в 1915 г., когда пребывал в подавленном состоянии из-за Галлиполи. Он снимал дом под названием «Хоу Фарм» рядом с Годалмингом. Позднее он описал свой первый опыт в приведенном отрывке, в котором видны его журналистские способности сделать замечательным то, что не так уж и замечательно.

Воскресные упражнения на природе с детским этюдником подтолкнули меня раздобыть утром полный набор для живописи масляными красками.

Следующий шаг после покупки красок, мольберта, холста был в том, чтобы начать. Но как трудно было сделать этот шаг! На палитре блестели бусины краски, передо мной вознесся холст, белый и незапятнанный, но пустая кисть нерешительно колебалась в воздухе, отягощенная судьбоносностью. Казалось, мою руку удерживал негласный запрет. Но, в конце концов, небо было безусловно голубым. Так зачем же сомневаться, нужно взять синюю краску, смешать с белой и нанести на верхнюю часть холста. Не требуется художественного образования, чтобы увидеть это. Такая отправная точка годится для всех.

Я взял очень тонкую кисть, осторожно смешал на палитре небольшое количество синей краски и потом с огромной опаской сделал на белоснежном щите, противостоящем мне, небольшую отметку размером с горошину. Это был вызов, обдуманный вызов, но такой слабый и запинающийся, сделанный в таком оцепенении, что он не заслуживал ответа. Неожиданно с аллеи донесся громкий звук приближающегося автомобиля. Из колесницы вышла не кто иная, как даровитая жена сэра Джона Лавери.

– Живопись! Но отчего же так нерешительно? Дайте мне кисть побольше.

Шлепок в скипидар, удар по синей и белой, стремительное смешивание на палитре, очищать больше не нужно, а затем несколько яростных мазков и полосований голубым по совершенно испуганному холсту. Было ясно, что он не даст отпора. Никакой злой рок не собирался мстить за лихое насилие. Холст беспомощно ухмылялся передо мной. Все чары развеялись, а болезненная подавленность исчезла. Я схватил самую большую кисть и в безумном исступлении набросился на свою жертву. Никогда больше холст не внушал мне страх.

Мастерская занимает все внутреннее помещение старого коттеджа, высокие окна и мольберт Черчилля обращены к камину. Рядом с ним портрет Рандольфа, который кажется пучеглазым и надменным, а в холсте по-прежнему прореха – именно ее Черчилль собирался заделать, когда у него было «Видение».

У стены стоит высокий шкаф с открытыми полками, когда-то в нем была огромная сигарная коллекция из Гаваны, а сейчас там сотни тюбиков краски, они выдавлены, перепачканы и лежат рядами. Можно ощутить энергию, с которой Черчилль брался за искусство, увидеть, как он по-военному распланировал табуреты, мольберты, палитры, зонтики, блузы, пузырьки со скипидаром и льняным маслом – все принадлежности для оснащения художника, вознамерившегося атаковать холст.