Читать книгу "Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина"

Я побежала в санчасть. Володину руку перевязали. Сели мы в уголочек под фикусами. Молчим. Пока прапор не пришел за Володей, мы, обнявшись, молча сидели под фикусами…

Ария Семен Львович приезжал!!! Говорили — интересно и долго.

Иду по аллее — навстречу соперница Марфа, просит:

— Валюшка, расскажи о втором собрании.

— О втором съезде КПСС?

— Во-во!

— Слушай, Марфа, на съезде были приняты две программы: «минимум» и «максимум».

Марфа слушала, будто я ей сказку рассказываю.

— Спасибо! — говорит — Все поняла!

А потом:

— Валюшка, зиму-то здесь побудем… На х…й мне печь топить, а тебе на каблуках шлендать по Москве. Здеся зимой-то лучше.

У нее тоже была 103-я статья. Деда, которого любила всем сердцем и душой, да и прожили они лет сорок — убила топором: довел. О! Господи!»

7 января 85-го года. Рождество Христово. «Снег пушистый, и много его. Темно. Костер разожгли. Цыганки у костра греются и поют, очень хорошо поют! Удивительно все! Удивительно!

Женечка, с которым мы прожили пять лет, разыскал меня и трогательное письмо прислал. Дай Бог ему силы и терпения. Он где-то в Кемерово. Сначала придумали историю, чтобы Женю посадить, вынудили на хулиганство, осудили и посадили. Боялись его. Боялись арестовать меня, пока он на свободе. Боялись, очень боялись, что он заступится за меня по-своему. Вот и упекли в тюрьму, потом в зону. Холодно там. Помоги ему Бог!

Летом 10 июня в дождливый понедельник получила письмо от мамульки. Она пишет: «Вчера вечером узнали о том, что тебе сняли срок до пяти лет, хотя Прокуратура СССР просила о снятии срока до трех лет. Мосгорсуд принял решение, что нужно оставить пять лет. Да это и понятно: они только что писали, что приговор по делу признан законным».

Событие произошло чрезвычайное, но поведение мое не изменилось, просто стала почему-то очень громко говорить. А вокруг — суета, оживление, недоумение. Вся зона меня поздравляет.

Вскоре приходит Надюшка Вохлакова, она тоже в бане работает, и говорит:

— Валюшка, иди к березке, что у оперативной части, и посмотри на второй этаж.

— Надюшка, расскажи подробней.

— Иди, Валюшка. Выглядишь ты хорошо, слава Богу. Иди.

Я пошла, встала у березки и посмотрела на второй этаж.

За окном красивый молодой мужчина смотрит на меня. Я посмотрела, кивнула и пошла к Валентине Андреевне Савиной.

— Валентина Андреевна, кто это там на втором этаже в окно на меня смотрел?

— Ты Максима Краснова знаешь?

— Еще бы! Даже очень близко. Он хотел и хочет, чтобы мы поженились.

— Это его отец.

— Лев Иванович?

— Да.

— Господи! Но он совсем молодой! И красивый какой!

— Да, он симпатичный. Ну, ладно… Иди. Да… сейчас прочитала, как Ольга Чайковская пишет о Стасе. Послушай: «…беззащитный и бешеный, утонченный и грубый…» Так это, Валентина?.

— Да. Так. Он с детства был очень одинок. Алексей Петрович, отец Стаса, ушел, когда Стасику было года два, а мать Шура имела семь мужей, а Стас мучился этим. Он мне рассказывал о своем детстве и плакал. Ну, я пошла, Валентина Андреевна.

Прихожу в баню. Все ушли на политзанятия. Я не хожу, потому что все это изучала и в театральном институте, и потом здесь — вот уже третий год. Таня Дудакова — прачка — тоже не ходит, притворяется, что глухая. Совсем не глухая наша баба Таня. Под полом у нас лягушка живет, о чем-то разговаривает наша лягушка. А Таня Дудакова говорит: «Ишь, курлыкает». Замолкла лягушка. Таня продолжает: «Если к добру, то закурлычет. Если ко злу, то тяфкнет».

— А как ты отличишь, когда курлыкает или когда тяфкает?

— Отличу. Слушай… Курлыкает. К добру — умница.

Ох, и смешные жители нашего государства, которое называется «Можайская зона»…

Вошла дежурная. Смотрит на портрет Дюпонта работы Гейсборо и спрашивает:

— Это Блок?

— Нет, — говорю, — Есенин.

— А-а-а… тянет начальник ДПНК.

— Да… — тяну я.

— Что это у вас лежит на столе? От кого записка?

Я спокойно отвечаю:

— От Володи Кукушкина. Вы разлучили нас. Вот и пишем друг другу письма.

— За письма есть наказание.

— Вам бы только наказывать. Мы и так наказаны.

Она промолчала и ушла.

В Володиной записке: «Я только и делаю, что о тебе думаю».

Взяла томик Достоевского, наугад открыла первый том «Дневники», оказалась стр. 266, и что же я читаю: «Ваше время не ушло, не беспокойтесь. При Вашей настойчивости непременно выйдет что-нибудь хорошее. Оставайтесь только добры и великодушны». Словно поговорила с Федором Михайловичем. Да! Я с бодростью смотрю вперед. Володя скоро уезжает на «химию» к себе в Брянск.

Сижу у себя в кабинетике, Володя подходит к окну и говорит:

— Валюшка, пожалуйста, закрой дверь на ключ. Я хочу к тебе. Я войду через окно.

— Но оно сеткой закрыто.

— Ничего.

Я закрыла дверь, а Володя каким-то инструментом отодвинул железную сетку и вошел ко мне в комнату.

— Господи! Что же сердце так колотится?

— У меня тоже, — говорит Володя.

Расстегивает мою кофточку, снимает колготки и сам раздевается догола. Матрасы новые, белье свежайшее. Целуемся… Позже лежим, взявшись за руки, и я спрашиваю:

— А какое сегодня число?

— 30 октября.

— Да? День рождения Достоевского.

Володя улыбается. Я тоже. Мы счастливы. Он потихоньку через окно уходит.

Открываю дверь и говорю:

— Что-то я заснула, — и пошла погулять.

Встречаю Толю Калачева, художника. Он симпатичный и талантливый мальчик. Говорю ему:

— Толенька! Напиши мне портрет Володи Кукушкина. Пожалуйста.

— Хорошо, — тут же согласился Толя. Мы с ним дружим, и день рождения у нас в один день — 18 июня, только он намного моложе меня.

Через несколько дней портрет Володи, довольно большой, написанный масляной краской, у меня. Я отправила его домой, через вольных, конечно…

…Скоро, очень скоро и мне предстоит покинуть Можайскую зону. Что-то ждет меня там, впереди? Новые радости или новые беды? Новые потери или новая любовь? Жизнь покажет».

Эпилог

Моя жизнь удивительна контрастами: если счастье — его много, если горе — такое, что его почти невозможно перенести.