Читать книгу "Наполеон глазами генерала и дипломата - Арман де Коленкур"

14-го император покинул Смоленск, обеспечив муку для войск герцога Эльхингенского, который, двигаясь в арьергарде, должен был прибыть в город вечером того же дня. Мы прибыли в Корытню довольно рано. Путь по очень холмистой местности был так труден, что мы обогнали обозы, вышедшие из Смоленска днем раньше. Дорога представляла собою сплошной лед; крутые склоны многочисленных холмов были покрыты упавшими и не имевшими сил подняться лошадьми. Начальники были столь беззаботны, а кавалеристы и обозные солдаты так изнурены, все их время до такой степени было занято переходами или поисками продовольствия, что ни в артиллерии, ни в кавалерии ни одна лошадь не имела подков с шипами. Именно на счет их отсутствия, то есть на счет нашей непредусмотрительности, надо отнести большую часть наших потерь. Свои кузницы мы побросали на дорогах; в кузницах, принадлежащих местным жителям, не было ни мехов, ни инструментов. У наших кузнецов совсем не было гвоздей; ни железа, ни угля найти было невозможно. Дело доходило до того, что угля и железа не было даже в арсенале в Смоленске, и я должен был посылать людей на поиски за три лье от города под охраной отряда жандармов, рискуя, что их захватят казаки, нападавшие на вице-короля и теснившие нас со всех сторон.

Через час после прибытия в Корытню мы узнали, что в расстоянии одного лье от нас казаки только что атаковали небольшой артиллерийский парк и войсковой обоз, перевозивший трофеи, захваченные в Москве, а также императорский обоз, присоединившийся к этому парку, то есть тот, который мы только что обогнали. Казаки воспользовались тем моментом, когда колонна вынуждена была остановиться и сдвоить запряжки, чтобы подняться на один из обледеневших холмов; между головой и хвостом колонны образовался разрыв, и немногочисленный конвой не в состоянии был оборонять всю колонну. Казаки захватили около 10 лошадей и фургоны императора, потому что объятые страхом возницы загнали их в овраг; казаки разграбили их, причем этой участи подвергся и чемодан с картами; они захватили с собой часть вещей, а все остальное разбросали. Мы подобрали бы почти все, если бы новый налет, направленный против головы колонны, не напугал обозных до такой степени, что они бросили все, что могло помешать их бегству. Наши собственные солдаты, отставшие от своих частей, довершили грабеж. Потом, когда уже было слишком поздно для спасения разграбленных вещей, мы узнали, что казаки немедленно скрылись, как только показались наши войска. Артиллерия потеряла в этом деле половину своих запряжек; большая часть офицеров ставки лишилась своего багажа. Я был в том числе.

Потеря карт должна была бы в высшей степени рассердить императора, но он не проявил никакого неудовольствия даже по отношению к людям из своего обоза. Это происшествие сделало всех более осторожными и имело ту выгоду, что за двое суток на дорогу возвратились многие из людей, отдалившихся в сторону от нее в поисках продовольствия. Но до чего мы дошли, если приходилось сомневаться, действительно ли есть выгода в том, чтобы вновь собрать этих несчастных, которых нечем было кормить! Корпусам было трудно тащить за собой то небольшое количество артиллерии, которое еще оставалось у них, и это в чрезвычайной мере замедляло их переходы; собственно не надо было бы делать больше трех лье в день, а приходилось делать более чем вдвое, так как и погода и военные соображения заставляли нас сильно торопиться.

Ночью император вызвал меня и вновь, как и в прошлый раз, говорил о необходимости своего возвращения во Францию. Он снова задавал мне те же самые вопросы об армии, о переезде через Пруссию и т. д., спрашивая, обдумал ли я его проект. Он начинал замечать дезорганизацию армии, но надеялся, что соединение с корпусами, которые ждут ее на Березине, быстро восстановит порядок, так как эти хорошо организованные корпуса возьмут на себя арьергардную службу и будут отстаивать наши позиции, а император тем временем реорганизует войска московской армии. Он снова горько жаловался на генерала Барагэ д’Илье, неумелым действиям которого он приписывал потерю большей части корпуса, находившегося в Смоленске. Он возлагал на него ответственность за то, что теперь необходимо продолжать отступление и терять линию Витебск – Орша, которую он прежде надеялся удержать.

Недовольство императора в немалой мере объяснялось общим разочарованием, являвшимся неизбежным результатом отказа от широко возвещенных планов устройства армии на зимних квартирах, а также тем впечатлением, которое эти события произвели на армию.

– Со времен Байлена[212], – повторял император, – не было примера такой капитуляции в открытом поле.

Он опять говорил о польских казаках, которые, по его словам, должны были прибыть к нам в ближайшие дни. Он перечислял воинские части, прибывшие на подкрепление к князю Шварценбергу, и другие корпуса; ему доставляло удовольствие называть эти корпуса, которые должны были постепенно подойти и частью вышли уже из Вильно, а частью были готовы к выступлению оттуда. Император по-прежнему мечтал, что ему удастся все восстановить и даже занять внушительные позиции, как только он будет иметь в своем распоряжении минские склады.

– Я найду подкрепления на каждом шагу, – говорил он, – тогда как Кутузов будет ослаблять свои силы переходами и будет отдаляться от своих резервов. Он остается в стране, которую мы истощили. Для нас имеются склады, а русские будут умирать от голода.

Увы, злосчастный рок преследовал нас и готовил для императора новые испытания: он с такой уверенностью говорил о складах, которые считал якорем спасения для армии, а на следующий день, то есть 16 ноября[213], они, как мы это вскоре узнали, попали в руки неприятеля.

Хотя император пытался внушить иллюзии другим, но сам он был очень удручен. Самым неприятным для него было отсутствие всяких сообщений из Франции, и он не скрывал этого от меня. Мы дошли до того, что раз в два дня пересылали маленькие записочки в Вильно через поляков или других людей, которых удавалось соблазнить крупным вознаграждением. Часто от них требовали только, чтобы они сдали малозначащие записки в какую-нибудь почтовую контору, имеющую свободное сообщение с Германией. Как-то раз одному еврею заплатили 2500 франков за пересылку нескольких строк великому канцлеру. Дарю, который отправлял это послание, воспользовался случаем, чтобы написать также несколько слов своей жене. Только это письмо и дошло по назначению. Как оно дошло? Графиня Дарю не знала этого сама. Итак, она получила письмо от мужа, а императрица не получала ни одного слова от императора! Полиция и почта были взволнованы. Письмо Дарю, в высшей степени успокоительное, как легко себе представить, доставило большую радость его семье и произвело большую сенсацию в Париже. Мадам Дарю показывала его всем, и почерк ее мужа был слишком хорошо известен, для того чтобы кто-нибудь мог усомниться в подлинности письма. Все терялись в догадках. Из многочисленных депеш, посылавшихся при помощи переодетых офицеров или местных жителей, только одна или две дошли по назначению. Так как деловая переписка велась только шифром, то император не придавал никакого значения этим письмам, считая, что они должны лишь доставлять Парижу и Вильно сообщения об армии и о нем самом. Но этих сообщений там не получали!