Читать книгу "Прыжок в длину - Ольга Славникова"

Сделав несколько бессвязных, суетливых движений, поменяв местами на столе какие-то тяжеленькие, брякнувшие штучки, он вытянул из тряпок рябенький, с безжизненным плоским рукавом, какие бывают у безруких, обрывок женской кофты и принялся тщательно протирать пистолет, держа его теперь только через ткань. «Это я убираю свои отпечатки», – пояснил он, въедаясь обрывком в машинку, при этом одна грушевидная пуговица все болталась и тряслась, будто беззвучный колокольчик. Странно и жалостно выглядели все эти ветхие женские тряпочки в комнате и в доме, где не было ни малейшего следа женского присутствия. Женщины всегда оставляют метки, что-нибудь забывают на самом виду – но пыльный бетонный домище в этом смысле был стерилен. Дом был материализацией мечты только одного Корзиныча – результатом титанического усилия слабого человека. Устремляясь в Корзинычево будущее свеженькой, словно намыленной снегом, черепицей, густой упитанной лепниной, дорогим муаровым отливом темного паркета, дом одновременно сползал, осыпался в прошлое сыростью и отеками стен, полуразрушенными, почти вернувшимися к состоянию груды цемента и щебня ступенями крыльца. Ведерников с острой печалью подумал, что домина никогда не всплывет в настоящем, в жизни, что сидящий перед ним старикан, вдруг показавшийся родным, никогда не был и никогда не будет счастлив.

«Все, больше мне к нему прикасаться нельзя, держи, теперь он полностью твой», – Корзиныч протянул, держа его за рыльце через тряпку, лоснящийся от протирки пистолет, и Ведерников, наклонившись, взял. Ему вдруг захотелось рассказать Корзинычу всю правду, размягчить душу. Но сразу он подумал, что тогда старик, пожалуй, не даст оружия и даже не продаст ни за какие деньги, еще, пожалуй, станет со всей дури защищать негодяйчика, сам пострадает, вместо награды за доброту. «Ты сумку какую-нибудь прихватил, чтобы нести? – сварливо осведомился Корзиныч. – Нет? Ладно, дам тебе мешок». С треском он растворил нижние створы резного, должно быть, антикварного буфета, похожего на декорацию замка для кукольного театра. Из буфета вывалились, обдавая неживым целлофановым воздухом, скомканные и сложенные пачками пластиковые пакеты. Корзиныч, шурша, придирчиво выбрал тот, что поцелей, растворил перед Ведерниковым, и тот осторожно, словно опасаясь случайного выстрела, опустил туда пистолет. В пакете с надорванными ручками и рекламой полустершихся колбасок тяжесть «макарова» была банальна, будто угол оттягивала одинокая бутылка молока.

Кое-как спустились, избежали резкой известковой струи, прянувшей с растресканного потолка междудверного тамбура, вышли на крыльцо. Изжелта-бледное солнце опускалось за стеклянный березняк, толстокорый сугроб у крыльца напоминал в закатном цитрусовом свете недозрелый лимон. Столько было нежной грусти, столько простора вокруг, что Ведерников почувствовал возможность и близость совсем иных, не таких, как прежде, отношений – с матерью, с Лидой, с Мотылевым, с тем же Корзинычем, на прощанье сжимавшим Ведерникову приподнятое тростью косое плечо. И только один человек не мог быть включен в благой порядок вещей, он был как слепое темное пятно, оставлявшее Ведерникову лишь малый венчик радости, готовый затмиться вовсе. Негодяйчик затмевал даже Киру и то, что Ведерников к ней чувствовал.

* * *

Не так-то просто было спрятать пистолет в надраенной до голых отсветов, без единого забытого пятнышка квартире, которую Лида постоянно перетирала и перещупывала. Ища укромного места, Ведерников, между прочим, обнаружил две свои бутылки из редко открываемого бара: донные остатки красного вина в шкафу за постельным бельем и ополовиненный коньяк в кармане своего же старого пальто, перекошенного на вешалке точно под тем же углом, под каким Ведерников его, хромая, носил. На бутылочных этикетках белели туповатые и сморщенные, не достигающие стекла следы от Лидиных ногтей, которыми она пыталась для чего-то этикетки содрать. В конце концов Ведерников засунул пистолет в комод, под слоившуюся желтыми пластами денежную массу, рассудив, что Лида из-за простонародной стыдливости не дотронется до денег и пальцем. Почему-то в тряпье под конвертами было тепло и парко, будто в гнезде у мыши. Свой пистолет Ведерников даже ни во что не завернул.

Между тем он продолжал тренироваться. Бесконечное проживание своего рокового дня, изучение всех его ветвящихся возможностей, зондирование иной реальности, где ноги остались целы, приучили Ведерникова к тому, что судьба может развиваться параллельно двумя путями и больше. Он, холодея, готовился к изъятию негодяйчика и одновременно набирал форму для съемок Кириного фильма, не ощущая в этом никакого противоречия.

К ровному бегу по рябому и полосатому от скорости тренажерному полотну Ведерников по своей инициативе добавил скакалку. Мерное мелькание хлесткого черного овала очерчивало около Ведерникова зону недоступности, по границе которой метался, растопырив руки, точно ловил мячик в футбольных воротах, приставленный к его особе улыбчивый атлет. Только теперь он улыбался все меньше, все больше таращил бледные, с мыльной водицей глаза и жалобно вскрикивал. Ведерников не обращал на атлета никакого внимания. Столбчатые прыжки отдавали вспышками боли, доходившей до самого затылка, и все же Ведерников продолжал, продолжал, терпел, уже почти не чувствовал резкого кипятка. Ком силовой паутины болтался в животе, точно второй, разъедаемый повышенной кислотностью желудок. Теперь Ведерникову сделалось тесно в спортзале для ампутантов. Нужна была хотя бы стометровка, чтобы вспомнить ускорение. Очень нужен был кто-то вроде дяди Сани, кто подберет для слабака на ходульках силовые комплексы, будет гонять, свистеть, материть. То и дело Ведерников ощущал, что дядя Саня, слегка клубясь и колыхаясь, стоит у него за спиной – а то сидит на плече, будто когтистый ангел или разодетый в пух и прах пиратский попугай.

Должно быть, администрация съемочной группы каким-то образом наблюдала за Ведерниковым. От Киры на почту стали приходить сообщения. Кира писала, что рука срастается плохо, но скоро все будет очень хорошо. «Ты, Олег, стал тренироваться всерьез, я так рада, так горжусь тобой», – ободряла она из своего швейцарского далека, простодушно выдавая факт негласной слежки. Сбросила, как бы в награду, свою миленькую фотографию на фоне футуристической, уступами и спиралями оснеженной клиники: румянец на щеках двумя округлыми, словно нарисованными яблоками, загипсованная рука лежит в надетой через плечо голубенькой сумочке, будто младенец в люльке. Еще она сбросила несколько «вдохновляющих» ссылок на немецкого прыгуна-ампутанта Маркуса Рема. «Посмотри на этого парня! – восклицала она, и Ведерников смотрел. – Рем собирается на протезе соревноваться со здоровыми спортсменами. И ты бы мог, Олег! Все говорят, что у тебя уникальный талант».

Положим, Ведерников не собирался участвовать ни в каких соревнованиях, не претендовал на место ни в какой сборной. То, чего от него хотела Кира, было фальшивкой на камеру, муляжом, подлой подменой. Сама она этого совершенно не замечала. Что касается Маркуса Рема – техника у немца была фантастическая. Но в момент отталкивания и взлета Ведерников видел на его искаженном лице все ту же тигриную маску боли, что наблюдал когда-то у баскетболистов-колясочников, что ощущал, пока не отпечатанную намертво, на своей напряженной физиономии, когда скакалка, теряя энергию, начинала хлопать, а культи становились как бревна, пожираемые заживо жирным огнем. Однако паралимпийский рекорд немецкого прыгуна – 7.35 – отчего-то вызвал в душе Ведерникова радостную бурю. Воодушевленный, сам не понимая толком, чем и почему, Ведерников совершил большую ошибку – приветливо улыбнулся балеруну Сереже Никонову, по-прежнему желавшему блистательно сыграть хорошо оплаченную роль. Мать категорически запретила пускать балеруна в спортзал и вообще в офисный центр, и потому Сережа маялся, будто огромная муха, в стеклянном предбаннике, где дуло глухим теплом из заросшей каким-то черным волосом решетки. «Ну что, прыгнем?!» – бессмысленно крикнул Ведерников своему неотвязному двойнику, бодро одолевая визгливый турникет, и Сережа от неожиданности уронил в рябую слякоть свою бутафорскую трость.