Читать книгу "На острие меча - Богдан Сушинский"

— Ну и где он, этот наш мудрый да опытный? — скептически ухмыльнулся Херувим. — Есть уже на примете? Освятил в битвах саблю, а в посольских трудах — слово?

— Есть. Еще не знаю, кто он, имени назвать не могу, но должен быть, — поднялся из-за стола Сирко. — Так что часть гайдуков своих распусти по домам, а с теми, кому возвращаться домой уже нельзя или некуда возвращаться, отправляйся на Сечь. Сейчас туда много горячих голов уходит. Не у тебя одного душа болит.

— Постой, атаман, а что с французом делать будешь? — остановил его Херувим уже с порога. — Неужели освободишь? Чтобы еще десяток таких крепостей, как Кодак, понастроил?! Ты поговори с ним. Даже не скрывает, что поляки уже заказали ему обновить крепости да замки в Баре, Бродах, Кременчуке…

— …И поговорю.

— Нет, ты все-таки поговори, поговори, только попробуй не хвататься при этом за саблю.

Сирко растерянно как-то улыбнулся и склонив голову, решительно повертел ею, не зная, какие еще доводы следует использовать, чтобы убедить этого воинственного, но пока что всего лишь бандитствующего гончара.

— Тебе-то самому Кодацкую крепость видеть когда-нибудь приходилось?

— Нет.

— А Каменец?

Херувим недовольно покряхтел и нервно передернул плечами.

— Ну хоть какую-нибудь крепость тебе когда-нибудь приходилось видеть?

— Пока нет, — виновато потупился Херувим. — В нашем местечке крепости нет.

— Как же ты воевать собрался?

— А чего на нее смотреть? Стена — и есть стена, башня — и есть башня. Камень к камню. Обучимся.

— Но дело даже не в этом. Крепости нужно видеть не только для того, чтобы знать, как их разрушать. То есть не только ради этого. На своем недолгом веку мне пришлось повидать десятки крепостей и замков. Многие из них веками стоят и еще века стоять будут. Иногда кажется, что не человеческих рук творенье, но Божьих. Инженеров, которые умели бы строить их, во всей Европе десяток наберется, не больше. Потому поляки и привезли сюда Боплана, потому и выписали его из Парижа. Хотя, казалось бы, своих мастеров каменных дел у них тоже немало. А коль он здесь, так пусть строит.

— Что значит: «Пусть строит»? Ведь в каждой из них польский гарнизон стоять будет.

— Который какое-то время вместе с казаками будет защищать нашу землю от бесконечных набегов татар и нападений турок. А когда придет наш час… Сколько бы крепостей иностранные инженеры полякам ни настроили, все равно мы их возьмем, чтобы потом все они нам служили. Ведь строить-то их все равно нашему, украинскому, мастеровому люду придется. Инженер — он ведь только на бумаге прикидывает, что да как, а сами стены наши мастера возводить станут. Вот и получается, что даже через три века правнуки наши знать будут, какие стены да башни мы строили и какие штурмовали.

Херувим сжал пальцами челюсти, словно хотел раздробить их, и заинтригованно уставился на Сирко.

— Вот черт, — простодушно сознался он. — Мне такое и в голову не приходило. А ведь и то правда: на Украине строят.

— И еще… мой тебе совет, — окончательно добил его Сирко. — Смени кличку эту свою, «Херувим». Не казацкая она у тебя какая-то, не воинская.

28

Мазарини взглянул на старинные, работы безвестного итальянского мастера, часы, по виду своему напоминающие небольшой деревенский храм, и мечтательно откинулся на спинку кресла. Время просачивалось через ожидание и нервы. Спустя час он должен быть у королевы.

Раньше, когда их встречи в будуаре Анны Австрийской проходили довольно часто, он порой тяготился этой тайной любовной связью — которая, впрочем, ни для кого в парижских салонах никакой тайной уже не была. Причем давно. Тяготился, поскольку Анна и в постели пыталась вести себя, словно на заседании королевского совета. Или суда. В зависимости от ситуации и настроения. Основательно охладевшие друг к другу, они чувствовали себя, как заговорщики, для которых прекратить встречи — означало породить подозрение в предательстве.

Но потом, после двух месяцев болезни королевы, с ними что-то произошло. Анна вдруг почувствовала, что теряет своего «неистового итальянца» (а еще во время любовных игрищ она вдруг могла прошептать: «О, мой сицилиец!..»). Последовали три призывные записки, переданные через фаворитку, несколько капризных упреков, брошенных в присутствии чуть ли не всей свиты, и наконец, томный, молящий взгляд, которым ее величество попыталась вернуть себе кардинала во время банкета в честь своего дня ангела.

«Да, она почти панически почувствовала, что теряет своего “сицилийца”, — просветлело доселе омраченное государственными заботами лицо Мазарини. — Зато в ту благословенную всеми амурами ночь, после бала, дала тебе понять, что теряешь значительно больше, чем просто королеву, теряешь прекрасную, зрелую, не растратившую ни нежности, ни любовного азарта, любящую тебя женщину. И посмел бы ты не оценить этого подарка судьбы».

Мазарини приоткрыл глаза и вновь взглянул на часы. Все, пошли минуты ожидания — подобно течению вечности в потустороннем мире. Поскорее бы появился виконт де Жермен. Первый министр еще должен выслушать его вечерний доклад — ритуал есть ритуал. В дни свиданий — а теперь они случались не чаще одного раза в месяц, ибо, оказавшись щедрее на ласки, королева вдруг обнаружила неслыханную скупость на время, — этот доклад секретаря обычно скрашивал самые тягостные минуты.

«Жди — и увидишь, — философски охладил себя кардинал. Но касалось это уже не виконта с его вечерним докладом, а королевы. — Жди — и неминуемо увидишь».

— Никаких особых, важных новостей к этому часу у нас нет, ваше высокопреосвященство… — Жермен появился, словно привидение. Голос его долетал откуда-то сзади, из-за спины Мазарини и, казалось, — из зева камина. Если бы виконт-секретарь вдруг умер, его душа, несомненно, еще долго появлялась бы в этом кабинете, извещая обо всех новостях, которыми полнился не только Париж, но и вся остальная, не вмещающаяся в пределах этого оберегаемого Создателем города, часть Европы.

— …что тоже является изумительной вестью.

— Никаких важных, кроме одной, — поспешил уточнить виконт.

— Утешьте меня, Франсуа, сообщите ее, как подобает секретарю первого министра.

«Жди — и увидишь…»

Мазарини уже почти открыл слипшиеся от предвечерней истомы веки, однако все еще видел… высокую, неожиданно смуглую грудь королевы, с маленькими маслиновыми сосками; ее полноватую, испещренную первыми, пока еще неглубокими морщинами, шею; все так же вздрагивающие, как и тогда, когда прикасался к ним впервые, тугие налитые бедра…

А с каким страхом он — познававший свои любовные опыты в четырнадцать, на прибрежном песке, с тринадцатилетней неаполитанкой — прикасался к ним тогда, впервые! Ведь это уже были ноги не женщины, но королевы. А тогда он, по наивности своей, все еще считал, что ноги королевы — нечто высшее в любовной иерархии. Словно королеве они придаются какими-то особыми, в соответствии с титулом.