Читать книгу "Человек системы - Георгий Арбатов"

В те же годы корреспондент «Комсомольской правды» в США А. Пумпянский статьей, в которой упоминалось, что в США насчитывается 100 тысяч миллионеров, вызвал неистовый гнев М.В. Зимянина и был срочно отозван из страны и уволен с работы.

В годы застоя в нашу практику наряду с усилением политических гонений вошло и использование карательного аппарата для расправы просто с неугодными местному начальству (прежде всего секретарям обкомов, горкомов и т. д.) людьми. И с их личными противниками, и с их критиками, и просто с теми, кто бросал застою, существующему порядку вещей вызов самой своей деятельностью, желанием что-то изменить, найти неординарное решение проблем. Ибо успех такого человека мог быть понят как однозначно негативная оценка, приговор безделью, неверным решениям, плохой работе окружающих. И потому его пытались укоротить, подровнять по ранжиру или затоптать. Когда нет правового общества и государства, когда и следствие, и прокуратура, и суд послушны, начальство и его мнение перевешивают силу закона, это сделать несложно. Вот так появлялись дела председателей колхозов Худенко, Снимщикова, Стародубцева и Белоконя, директоров предприятий Чебанова из Черкасс, Чебаненко из Горького, выдающихся ученых и изобретателей, например эстонца Хинта. Дела, конечно, фабриковались в основном уголовные, а не политические. И слепить их при нашем противоречивом законодательстве и послушных следствии и суде не составляло большого труда.

Распространение такой практики разлагало правоохранительные органы. Пора застоя была для них периодом глубокого кризиса. Снижался профессиональный уровень. Зато усиливалась коррупция.

В общем, упадку экономического базиса соответствовало и состояние политической и правовой надстройки. На глазах происходил распад управления общественными делами. Со стыдом приходилось себе признаваться, что для мира мы являли собой картину интеллектуальной немощи как во внутренней, так и во внешней политике. Уровень руководителей неуклонно снижался. Ибо сложившиеся политические механизмы не обеспечивали настоящего естественного отбора. Действовал какой-то «естественный отбор наоборот», выдвигавший людей посредственных, слабых, часто бесчестных. Важные решения принимались в очень узком кругу малоквалифицированных людей, нередко на основе непроверенной, неверной и неполной информации. В дополнение ко всему руководители на глазах дряхлели.

Культура, идеология, общественная мысль

Все отмеченные выше процессы в полной мере дали себя знать в духовной жизни общества. В смысле не только политических, но и идеологических репрессий мы, конечно, знавали в своей многострадальной истории и худшие времена. Но была одна черта, делавшая эту полосу жизни – интеллектуальной жизни – особенно неприятной. Мы стали умнее, и люди уже не были настолько забиты, запуганы, чтобы не видеть, не понимать того, что происходит. И потому хотя жизнь была безопаснее, чем при Сталине, а в чем-то и при Хрущеве, на душе бывало особенно тошно. Ну просто невыносимо трудно было поверить в то, в чем интеллигенцию, народ старались убедить – что И. Стаднюк или М. Алексеев выше Солженицына, а Трапезников или Федосеев умнее и честнее Сахарова. Ведь люди уже пережили стыд от того, что позволили вбивать в свои головы директивные поучения: якобы «Девушка и смерть» Горького «штука посильнее», чем «Фауст» Гёте, а Лысенко – куда гениальнее и Вавилова, и Менделя, и Моргана. И еще одно – не было прежней веры, что руководство все понимает правильно, ну а если чего и не видит либо кто-то его обманул, то стоит открыть ему глаза, как все встанет на свои места. И наконец, у очень многих уже начала иссякать надежда, что все может все-таки встать на свои места.

Потому у интеллигенции преобладало плохое настроение в сочетании с цинизмом. Доля того и другого у каждого была индивидуальной – в зависимости от характера, личных обстоятельств (везло или нет), степени идеологической убежденности, а подчас и наивности. Но при этом оставалось немало людей, которые продолжали бороться – упорно, за каждую «пядь земли», пусть без большой надежды на победу, но чтобы не допустить поражения или хотя бы его оттянуть.

Однако были и такие, кто бороться перестал. Или сменил фронт, пришел к выводу, что драться надо не за улучшение системы, а против нее. Я не был согласен с ними. Но сегодня не хочу их осуждать. Тогда казалось, что первых от вторых отделяет глубокая пропасть. Уже в годы перестройки как будто начало выясняться, что и через эту пропасть нередко, хотя и не всегда, можно навести мосты.

Но это, так сказать, внутренний мир, переживания и ощущения современников. Что касается реальности, то многие ее стороны так хорошо известны, что я даже не решусь что-то добавить – о литературе и искусстве, в частности, о кинематографии, где многие были затоптаны или замолчаны, другие говорили не своим голосом, а третьи покинули страну.

В общественных науках застой означал не топтание на месте, а заметные подвижки вспять. Я говорил уже в связи с этим о положении в исторической науке и социологии. В начале восьмидесятых годов усилилось наступление консерваторов и в экономической науке.

Однако в обществоведении еще сохранились (в начале книги я писал – «начали появляться») «оазисы» творческой мысли. Но все большее их число оказывалось в осаде, например институт Аганбегяна в Новосибирске. И определенные трудности переживал Институт мировой экономики и международных отношений АН СССР.

О последнем я хотел бы рассказать несколько подробнее. Зубы на этот институт точили давно. И не только потому, что там работало немало творческих, прогрессивных ученых. Институт и его тогдашний директор академик Н.Н. Иноземцев были ближе, чем многие другие, к политике, к людям, которые ее формировали. А потому казались консерваторам особенно опасными.

Но по-настоящему крупные неприятности разразились «под занавес» застоя – в 1982 году.

В самом начале года приключилась первая неприятность – был арестован заместитель директора ИМЭМО по хозяйственной части. Одновременно в институте начала работать комиссия по проверке хозяйственной деятельности. Вроде бы дело хоть не совсем обычное, но чисто хозяйственное, а не политическое. Вскоре стало известно, что расследуется вопрос о судьбе старой мебели, оставленной при переезде из старого здания в новое. Поскольку закон (странный, надо сказать, закон) запрещал ее реализовывать, то есть продать, кому-то отдать и т. д., то ее по акту уничтожали. А вот теперь возникли сомнения, не присвоил ли ее кто-то из руководства института.

В общем, это выглядело бы как рутинное дело, если бы расследованием не занимался следователь по особо важным делам прокуратуры (то ли союзной, то ли республиканской). Но никакого «компромата» на руководство института добыть не удалось, дело прекратили, заместителя директора освободили, он вернулся к исполнению своих обязанностей.

Вскоре, однако, выяснилось, что это был только пролог. Весной органы КГБ арестовали двоих молодых научных сотрудников института – Фадина и Кудюкина. Они входили в группу, занимавшуюся, в частности, распространением листовок, в которых критиковалась наша официальная версия событий в Польше, сочувственно оценивалась деятельность «Солидарности» и т. д., словом, по тогдашним понятиям, были диссидентами. Их обвиняли также в несанкционированной встрече с секретарем одной из латиноамериканских компартий, в ходе которой они «с диссидентских позиций» оценивали положение в СССР и политику советского руководства.