Читать книгу "Мои Великие старики - Феликс Медведев"

Не могу не согласиться с прописной истиной, что общество, прогресс держатся на профессионалах. Но, как с горечью сказал один наш известный юморист, в России профессионал живет, преодолевая ежедневное презрение номенклатуры. И недоверие. Ведь от отличника-профессионала каждую минуту можно ожидать «подляны» – в виде независимого мнения, свободного поступка. Куда легче с троечниками, с соглашателями. Быть профессионалом в любом деле – высокая нравственная миссия. Не совсем разбираясь в тонкостях, скажем, политического репортажа или событийной съемки, я попросил своего друга разъяснить мне степень риска при выполнении ответственных кремлевских съемок. Историки фотографии знают имя личного фотографа Сталина Вадима Ковригина, обладавшего тонким фотографическим вкусом. Отозванный с фронта талантливый репортер, начав снимать вождя, за какой-то неудачный кадр отсидел в местах не столь отдаленных пять лет. Кстати, лишь близкие люди знают, что любимая работа «наградила» Мусаэльяна двумя инфарктами…

Владимира Гургеновича мой вопрос слегка напряг, он призадумался и откровенно признался мне вот в чем.

– Честно, без лишней скромности хочу тебе сказать, что считаю себя неплохим фотографом. При этом полагаю, что свою профессию я все же до конца не постиг. Мне жалко тех людей, которые думают, что своей профессией они овладели в совершенстве. Недаром же Сократ абсолютно точно сказал, скорее всего, об этом, да и вообще о жизни: «Я знаю, что ничего не знаю…» При скудном фотографическом мышлении и непомерных амбициях покорение фотоолимпа невозможно. Впереди тупик. Эти слова я говорю не только тебе, а повторяю их при встречах со студентами журфаков. Скажу, что событийная съемка заставляет мгновенно оценивать ситуацию, видеть героя в нужном ракурсе и в нужном пространстве. Да, это необходимые моменты. А еще надо иметь в виду и задний план, и свет, и многое другое…

Так вот, применение всего этого и подвело меня к политическому репортажу, который я тяну все последние годы, а они у меня уже приближаются к юбилейному, семидесятому.

Кстати, не могу не сказать о том, что я не мастак снимать спорт, хотя работал на чемпионатах мира по хоккею, по футболу.

Больше удаются портреты. Наверное потому, что очень нравятся лица людей.

– Не ошибусь, если скажу, что главным твоим героем, то есть главной моделью, было лицо «дорогого Леонида Ильича»? Или я не прав?

– Думаю, что ты прав. Леонид Ильич очень любил сниматься и сам определял политику фотографии. Он понимал, что я не просто фиксирую мгновения его жизни, а это нужно для дела, для истории, для него самого. К фотографированию он относился трепетно, ответственно, волей-неволей осознавая историческую значимость вроде бы обычной бытовой работы. К тому же, что очень важно, и в этом мне как профессионалу повезло, Леонид Ильич был импозантным, красивым человеком. Когда он выходил на трибуну, в его редкостно фотогеничном типаже была видна державная мужская стать.

Еще секунда, и могла произойти трагедия

Рассматривая фототеку Мусаэльяна, я обратил внимание на странный кадр, на котором изображен почему-то сам Владимир Гургенович, да еще в неловкой позе – вцепившимся в пиджак Генерального секретаря. Увидев мой вопросительный взгляд, Мусаэльян поведал любопытную историю.

– Это случилось во время визита в Польшу. Шла церемония возложения венков к памятнику советским воинам. Венок несли военные, а Брежнев, как и полагается, шел следом. И вдруг он почему-то решил прыгнуть на высокую, около метра, гранитную ступеньку обеими ногами, но… потерял равновесие и начал падать назад! В тот момент рядом с ним никого, кроме меня, не оказалось. Я бросил фотоаппарат, сумку с причиндалами, мгновенно кинулся к нему и очень жестко схватил за локоть. Падения удалось избежать, и он, резко вырвав руку, бросил: «Мне же больно». А вечером меня тепло благодарил. Потом начальник охраны генсека мне говорил: «У нас у всех ноги точно приросли. У меня все опустилось, я понял, что еще секунда – произойдет трагедия. Ты спас всех нас». А ужасное действительно могло произойти – на территории мемориала все было сделано из камня и падение навзничь человека могло обернуться трагедией. Кстати, этот снимок подарили мне польские коллеги.

– И, кажется, он до сих пор не опубликован? А много ли таких кадров, на которых «вождь» схвачен беспристрастным аппаратом в не совсем приглядном виде, скажем, больным и немощным. Или ты прячешь их на самом дне архива?

– На эту тему могу заметить, что, когда у нас началась перестройка, ко мне ринулись толпы просителей из многих мировых информагентств. Шла критика так называемой эпохи застоя, и все хотели напечатать снимки недужного генсека, чтобы показать, кто привел страну на край пропасти. И я тогда говорил: «Господа, ничего я вам не дам, Леонид Ильич мне доверял, и его доверием я не торгую». Кстати, я ничего не прячу на дне архива. Публикую самые разные неожиданные кадры. Все дело в их трактовке. Считаю, что власть, конечно же, изнашивает человека, а огромная безграничная власть изнашивает смертельно. Брежнев занял самый высокий пост в государстве осенью 1964 года, его личным фотографом я стал позже. Так вот, я, молодой человек, не успевал за ним, за темпом его жизни и работы. Даже перекусить иногда не успевал, потому что Леонид Ильич вечно торопился и на обед тратил всего… 8 минут. Мне же в таких случаях всегда приходилось оставаться голодным. Мы были с ним в постоянных разъездах, в месячных командировках. Он мотался по стране, по миру, встречался с самыми разными людьми. Его все интересовало, волновало. Это был энергичный, темпераментный человек. Недаром ходит много легенд и о его увлечениях прекрасной половиной человечества, особенно в молодые годы.

Леонид Ильич не жалел себя, много курил, и врачи не могли ничего с ним поделать, он их не слушал…

К сожалению, все, и в Кремле, и на местах, замыкалось практически на одном человеке. Конечно, функционировал огромный аппарат, но без Брежнева не принималось ни одного более или менее важного решения.

«На моих глазах генсек не деградировал, а изнашивался»

– Выходит, он старел, деградировал на твоих глазах?

– Нет, не деградировал, он изнашивался. Однажды сижу дома, времени 11 вечера, звонит генеральный директор ТАСС Леонид Митрофанович Замятин: «А почему ты дома?» – говорит он. «А где я должен быть?» – спрашиваю. – «Как где, хозяин на работе, а ты дома». Я пошутил, хотя такие шутки тогда особенно не ценились: «У хозяина большая страна, понадоблюсь – вызовет».

Недавно меня поразила одна газетная публикация о знаменитом в свое время фотохроникере жизни первых советских вождей, трибунов революции, умершем в нищете, всеми забытом. Хоронить его никто не пришел, а жэковские работники, оприходовавшие ставшую бесхозной жилплощадь, выбросили на помойку нехитрый стариковский хлам. И никто не обратил внимания на коробки и ящики с какими-то кассетами, пластинами, пленками, механизмами. Когда хватились, кто был владельцем однокомнатки, то поняли: на подмосковную свалку, а значит, и на свалку истории выброшены уникальные свидетельства первых десятилетий советской власти, в том числе изображения только что умершего в Горках Ленина, еще «неозверевшего» Сталина и только что вернувшегося после подавления тамбовского крестьянского мятежа Тухачевского…