Читать книгу "Вечный сдвиг - Елена Макарова"

Пока Эрнест отмокал в теплой ванной, Валя кричала на мужа Петю.

– Я с пузом в ноги бросилась – через что мы прошли, пусть слышит, пусть со стыда утопится, тунеядец! Товарищ редактор, найдите моего мужа, вы ж его опубликовали… А как я с дитем на руках полы во «Впереде» мыла! А сколько из-за этого гада на тебя говна вылили! Ой, Петя, Петя, Петя, Петя…

Петя молчал. Возможно, излучаемая Эрнестом энергия счастья проникла в бывшего редактора. Эрнест намылился, как следует, зажмурил глаза, заткнул уши пальцами (отец! сейчас он обо мне думает) – и, громко фыркая, погрузился на дно.

Вышел он из ванной розовый, распаренный, в добротно отутюженной Норой рубашке, – ни одной складочки, хоть и валялась в чемодане, – прошел на кухню, которая когда-то принадлежала ему, как и эта квартира, впрочем. На столе уже стояла бутылка, – видно, успокоившись, Валя припасла ужин, сало розовое, сыр плавленый, огурчики малосольные, сезонные.

– Садись, – приказала она, и он сел на трехногую табуретку, обтянутую бордовой плетенкой, – такие были ею связаны в его присутствии, на все шесть табуреток, – чем-то ведь надо руки занять бабе тяготной. Все правильно, это его место, у окна. Здесь текло его прежнее время раздумий. Смолистое, тягучее и теперь застывшее в прошлом, как рот Норы.

– А где Петя?

– Спит твой Петя! Ему в шесть вставать, он рабочий человек, не тунеядец!

– Не годится без Пети пить, – сказал Эрнест. – Водку вообще пить плохо. Она туманит ум.

– Да на что тебе он! – сказала Валя и легонько мазнула ладонью по Эрнестову лбу. – Как был дураком никчемушным, так, видать, и остался.

Эрнест хрустнул огурцом и ничего не сказал. Просветленному огрызаться не гоже. И изливаться в никуда незачем – ей не прибудет, а от него убудет. Эрнест подумал было про закон сохранения счастья, все к этому располагало – угол, окно, табуретка о трех ножках, – но остановил в себе мысль, пресек ее. Мозги питаются покоем. Хватит думать. Сказал себе и перестал. Он научился управлять течением собственной мысли! Прежняя работа ума, – здесь она и происходила, при этой жене, она тогда также глядела на него – тоска волоокая! – представилась ему теперь колесом, буксующим в трясине, крутится порожняком, и летят из-под него во все стороны ошметки грязи. Пустая работа тяжелой мысли. А тут он ел бездумно и с аппетитом, а жена смотрела на него, опершись острым подбородком на тыльную сторону ладони. Пусть смотрит и внутренне меняется, решил он, и все же непроизвольно взмахнул рукой, отметая назойливый взгляд.

– Без рук! Ты мне только попробуй! – взвилась она.

Явился Петя в трусах. Встал у дверей кухни. Высокий, голова под притолоку.

– Чего у вас тут?

– Да ничего, Петь, ничего…

– Тогда тихо сидите, – сказал и ушел.

* * *

Все же выпили. За свиданьице. Женщине следует отказывать в главном, но не в мелочах. В мелочах она примадонна. Дошло до признанья. Эрнест признался, что он – это уже не он. Что тот, кого она знала, был почвой, навозом, удобрением для того, кто теперь сидит перед ней.

– Так я, что ль, с говном спала?! – вспыхнула. – Я, что ль, в навозе забрюхатела?

Женщины, думал Эрнест (его ум, получив передышку во время еды, теперь работал спокойно, размеренно, пульс постукивал в висках, как педаль Нориной швейной машинки; Нора тоскует, не спится ей, – это женщины. Он прошел сквозь них, как шампур сквозь мясистую мякоть. Шашлык съеден, шампур отброшен, – он сыт и доволен. Освобождение (Нора стонет, видит его во сне) далось ему легко.

– И надолго ты к нам пожаловал?

– До завтра.

– Кате к восьми в школу. Ты что же, и с дочерью родной поговорить не хочешь?!

– Поживем – увидим, – сказал Эрнест и встал. – Пора отдыхать телу.

* * *

Валя легла к Пете, в смежной комнате была Катя, так что телу Эрнеста пришлось отдыхать в коридоре на раскладушке. Раньше, до Кати, гости спали в смежной комнате.

Укладываясь в скрипучее ложе, Эрнест не без удовольствия думал о Нориной кровати – высокая, мягкая, «матерьяльчик» на наволочках нежный. Процедура отхода ко сну – это, по сути дела, репетиция умирания, и неважно, где это происходит, на Нориной кровати или на раскладушке, главное, проститься с собой полюбовно. Эрнест так и поступил: помассировал живот и грудь, сначала по, а затем против часовой стрелки, потрогал член, спокоен и на месте, похлопал себя по ляжкам, постукал кончиками пальцев вокруг висков, под глазами, поводил языком по деснам, пересчитал зубы, облизал каждую коронку у нёба, – он цел внутри и снаружи, спокойной ночи.

Но ночь спокойной не выдалась. У дочки Кати расстроился живот, и, чтобы добраться до уборной, ей приходилось прыгать через раскладушку. То и дело включался и выключался свет, шумела вода в бачке. Проснулась Валя. Один Петя лежал спокойно.

Валя переместила Эрнеста на постель Кати, а Катю – на раскладушку, так ей будет ближе бегать. Теперь Эрнест находился напротив Пети с Валей, то есть там, где раньше спали гости. Если бы они с Петей махнулись… Но нет, не этого он хотел и не об этом думал. Думал он совсем о другом – и вот что это было: люди заполняют собой разные ниши, как-то там группируются и перегруппировываются, емкости дают себя заполнить, – и безразличная природа красою та-та-та сиять, – и вся эта возня происходит в мире, где время бесконечно, где горы перемещаются и моря не стоят на месте, – мы этого не чувствуем, разве что в минуты наводнений и землетрясений, и потому производим столько движений и тем только мешаем друг другу. Мы – черви, а мир – птица, он летит и клюет нас, от этого мы впадаем в тревогу. Тревога порождает хаотическую энергию. Эта энергия, в свою очередь, толкает нас к действию. Действие – это работа. Сумасшедшим предписана трудотерапия. Физическая усталость отвлекает от мыслей. Усталый продуктивно думать не может. Он хочет спать. Пожалуй, этот дом небезопасен, – пресек Эрнест цепь размышлений. Именно здесь он ударился в философию – любой предмет от спицы до беременной жены вызывал в нем нескончаемый поток рассуждений. Так и сейчас – мысль о механическом перераспределении спящих привела его к землетрясениям и наводнениям, еще чуть-чуть, и он вернулся бы к тому, от чего ушел. Плюс понос у дочери Кати. (Скрипнула раскладушка – они на связи.) Он здесь не случайно оказался. Для него нынешнего никаких вдруг не существует.

* * *

Эрнест зажил новым человеком в своем прошлом доме, с прошлой женой, ее мужем и дочерью Катей. Он взял у них в долг, на месяц, пока устроится, и послал Норе деньги, как и обещал, с дороги. С дороги его ветвистой, извилистой, раскидистой жизни, теперь нашедшей, наконец, цель и смысл в самой себе. Спал он в одной комнате с Катей, рассказывал ей сказки на ночь, проверял уроки, водил на плаванье, теннис и рисование. Вдвоем с ней они съездили в лес, набрали грибов на солку. В лесу долго рассуждали про паутину, вернее, Эрнест рассуждал, а Катя слушала, смотрела то на него, то на паутину, – сколько же наплели пауки в осеннем лесу! А ведь это, Катя, настоящие, в чистом виде, образчики совершенства, ты посмотри, ни одного повторения, а ведь пауки не думают, их тело знает, что делает, – так повернуться или так подлезть, или здесь остановиться, – у них мозгов-то нет, Катя, в безмозглости они производят шедевры. А знаешь, в чем кроется их безмозглость? В эфемерности материала. Его же в руки не взять, – не бойся, сунь палец, – видишь, нет ничего. Пауки, Катя, тысячелетиями создают шедевры эфемерности. А как у них дети получаются? – поинтересовалась дочь, – и Эрнест, вместо того чтобы представить это сначала в своем уме, а потом изложить, увидел почему-то Валю с Петей в акте совокупления.