Читать книгу "Лев Африканский - Амин Маалуф"

Однако, когда пришло время переводить, я застыл, не владея своей челюстью. Король метнул в меня убийственный взгляд. Гвичардини покраснел от гнева и смущения. К счастью, у посланника падишаха был свой переводчик, знавший к тому же французский язык.

Из всех присутствующих только один человек понимал мое волнение и разделял его, хотя его положение не позволяло ему показывать это, во всяком случае, до тех пор, пока не закончится представление сторон друг другу. И только после того, как он вслух прочел письмо султана и обменялся с королем любезностями, он подошел ко мне, горячо сжал меня в своих объятиях и громко молвил:

— Я знал, что встречу здесь друзей и союзников, но не ожидал увидеть брата, которого давно потерял из виду.

Когда были переведены его слова, взгляды всех присутствующих уставились на меня. Гвичардини снова мог высоко поднять голову. Я же лишь глупо и недоверчиво повторял:

— Харун!

Накануне мне сказали, что посланника падишаха зовут Харун Паша. Но у меня и мысли не возникло, что это может быть мой лучший друг, родственник, почти брат.

Лишь вечером удалось нам остаться наедине в роскошном шатре, раскинутом для Харуна его людьми. Его Превосходительство Проныра был в высоком и тяжелом тюрбане из белого шелка, украшенном огромным рубином и павлиньим пером. Он поспешил освободиться от него, явно с чувством облегчения, обнажив седеющую голову. И тут же приступил к рассказу:

— После нашего совместного путешествия в Константинополь я не раз переступал порог блистательных врат в качестве посланника Арруджа Барберуссы — да смилуется над ним Господь! — затем его брата Хайреддина. Я выучился говорить по-турецки и придворному обхождению, обзавелся друзьями в диване и вел переговоры о присоединении Алжира к оттоманскому султанату. До дня Страшного Суда буду этим гордиться. Теперь от границ Персии до Магриба, от Белграда до Йемена Счастливого, — он сделал широкий жест рукой, — существует единая мусульманская империя, чей властелин дарит меня своим доверием и благожелательным отношением. А ты, чем все эти годы занимался ты? — продолжил он с нескрываемым упреком. — Правда ли, что ты теперь высокопоставленный чиновник при папском дворе?

Я нарочно воспользовался его же выражением:

— Его Святейшество дарит меня своим доверием и благожелательным отношением. — И далее счел необходимым добавить, делая ударение на каждом слове: — Он отправил меня сюда для встречи с тобой. Он желает установления связей между Римом и Константинополем.

Я ожидал радости, удивления, воодушевления в ответ на это официальное заявление, но был неприятно поражен и даже раздосадован. Харун вдруг все свое внимание сосредоточил на пятнышке грязи на своем пышном рукаве. Потерев то место, подув на него, он соизволил снизойти до меня:

— Говоришь, между Римом и Константинополем? А с какой целью?

— Во имя мира. Разве не было бы чудесно, чтобы вокруг Средиземного моря мирно, без войн и пиратства, жили христиане и мусульмане, чтобы я мог отправиться с семьей из Александрии в Тунис, не опасаясь какого-нибудь сицилийца?

И вновь пятно на рукаве приковало его внимание. Он принялся еще старательнее оттирать его, энергично отряхиваться, после чего сурово взглянул мне в глаза:

— Послушай, Хасан! Если ты хочешь вспомнить о нашей дружбе, школьных годах, семье, будущей женитьбе моего сына на твоей дочери, поговорим не спеша за накрытым столом, и, клянусь, я возрадуюсь как никогда. Но если ты говоришь от лица Папы, а я — от лица султана, тогда разговор будет иной!

— Но в чем ты меня упрекаешь? — пробовал я оправдаться. — Я ведь говорил только о мире. Разве не в порядке вещей, чтобы люди разных вероисповеданий, упоминаемые в Коране, перестали истреблять друг друга?

Он перебил меня:

— Так знай же, что Константинополь и Рим, Константинополь и Париж разделяет Вера, а интересы — благородные либо корыстные — их сближают. Не говори мне ни о мире, ни о Коране, поскольку речь вовсе не о том, и не о том думают наши правители.

С детства у меня не получалось спорить с Пронырой, и на сей раз мой ответ свидетельствовал о капитуляции перед ним.

— И все равно я усматриваю общие интересы у твоего и своего хозяина: ни одному, ни другому не понравилось бы, чтобы империя Карла V распространилась на всю Европу и на Берберию!

Харун улыбнулся:

— Теперь, когда мы говорим на одном языке, я могу тебе признаться, почему я здесь. Я доставил королю подарки, обещания и даже сотню неустрашимых наездников, которые будут сражаться на его стороне. Наша битва сродни этой: известно ли тебе, что французские войска пленили Уго де Монкаду[62], которого я разбил наголову под Алжиром после смерти Арруджа? А то, что наш флот получил приказ вмешаться, если имперцы снова попытаются завладеть Марселем? Мой господин решил скрепить союз с королем Франции и потому множит дружеские жесты в отношении его.

— Можешь ли ты обещать королю, что наступление османских войск затем не продолжится по всей Европе?

Харун был, казалось, поражен моей наивностью.

— Если мы напали бы на мадьяр, чей государь не кто иной, как свояк императора Карла, король Франции и не подумал бы упрекать нас в этом. Если бы мы осадили Вену, которой правит родной брат императора, было бы то же.

— Неужели короля Франции не осудят его собственные пэры, если он позволит кому-то захватить христианские земли?

— Разумеется, осудят, но мой господин готов в обмен предоставить ему право контроля за храмами Иерусалима и христианами Леванта.

Мы замолчали, погрузились каждый в свои мысли. Харун облокотился о сундук и улыбнулся.

— Когда я сказал королю Франциску, что привел ему сотню солдат, он показался мне озадаченным. Мне даже подумалось, что он откажется от их помощи в бою, но затем стал горячо благодарить меня. И велел передать своим воинам, что эти конники — христианские подданные султана. — И без всякого перехода заговорил о другом: — Когда вернешься к своим?

— Когда-нибудь непременно, — неуверенно ответил я, — когда Рим потеряет для меня свою притягательную силу.

— Когда мы встретились с Аббадом ле Сусси в Тунисе, он сказал мне, что Папа посадил тебя на год под арест.

— Я безжалостно критиковал его.

У Харуна случился приступ смеха.

— Ты, Хасан, сын Мохаммеда Гранадца, позволил себе критиковать Папу в самом Риме! Аббад даже сказал, что ты упрекал Папу в том, что он — чужестранец.

— Не совсем так. Но я предпочитал, чтобы на трон взошел итальянец, и по возможности из флорентийского рода Медичи.

Мой друг прямо-таки опешил, когда понял, что я не шучу.