Читать книгу "Приговор - Кага Отохико"

— Пожалуй, ты прав. — Тикаки смотрел на говорившего с жаром Кусумото так, как если бы тот не стоял рядом с ним, а был актёром, произносившим свой текст со сцены. Ну разве не абсурдно, что этот человек приговорён к смерти, что он живёт в постоянном ожидании казни? Фома, Сонэхара, ординаторская, Таки… Да, именно Таки рассказал Сунаде об обществе «Белая хризантема». Сунада завтра умрёт, та его часть, которая является заключённым, приговорённым к смертной казни, прекратит своё существование, останется только великолепная плоть. Снова заныл палец. Бинт потемнел от засохшей крови, боль пульсировала, следуя за ударами сердца. «У вас, доктор, кажется, палец поранен? Вон кровь проступает. Больно, небось?» — говорил Сюкити Андо.

— Вернёмся к нашему разговору. — Тикаки поднял глаза и встретил обращённый на него взгляд Кусумото. Между ними словно натянулась невидимая нить. — Я тебя спросил — боишься ли ты смерти?

— Да, — с готовностью кивнул Кусумото, — боюсь. Честно говоря, сколько ни молись, сколько ни верь в загробную жизнь или там — в рай, умирать всё равно страшно. Обо мне часто говорят — вот Такэо Кусумото человек богобоязненный, истинно верующий, он уже вне жизни и смерти… Но это всё слова, на самом-то деле я боюсь смерти.

— Но тебе, в отличие от других, удаётся сохранять спокойствие духа. Здешние обитатели, как правило, бурно реагируют на своё положение: одни впадают в бешенство, другие закатывают истерику, третьи не желают считаться с распорядком, а ты отличаешься отменной уравновешенностью.

— Зато у меня невроз — я падаю, — горько улыбнулся Кусумото. — Вряд ли человека, подверженного неврозам, можно считать уравновешенным.

— Я бы не стал спешить с выводами. Ты ведь здесь уже больше десяти лет, и за это время у тебя не возникло никаких отклонений, кроме этого весьма незначительного невроза.

— Внешне это выглядит именно так. Другое дело, как эти годы сказываются на внутреннем мире.

— Разумеется. Но сама по себе способность не показывать того, что происходит у тебя внутри, уже говорит о многом. По-моему, ни один человек не может полностью скрыть свои переживания. Нет ни одной душевной болезни, которая не имела бы вовсе никакого внешнего проявления. Безумие, даже самое скрытое, затаившееся в какой-нибудь тайной складочке души, непременно обнаружит себя в выражении лица, поведении, образе жизни. Это истина, подтверждённая опытом.

— Наверное, вы правы. Но правда и то, что я вовсе не так уж уравновешен. И, как верующий, стыжусь этого, ведь мне никак не удаётся достичь того душевного состояния, о котором говорится в Откровении святого Иоанна Богослова: «…и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет…»

— Я не ожидал, что ты боишься смерти. Да и как может бояться смерти человек, который верит в Воскресение Христово?

— Очевидно, моя вера недостаточно глубока, увы. К тому же…

Тут Кусумото внезапно замолчал. Широко раскрыв глаза, он снова уставился в стену и закусил губу, словно превозмогая внутреннюю боль. На лбу, словно осколки стекла, заблестели капельки пота.

— Что с тобой? — Сбросив пальто, Тикаки приблизился к Кусумото. Но тот покачал головой и натянуто улыбнулся в ответ.

— Ничего особенного. Всё в порядке.

— Опять приступ?

— Да. Но ничего страшного, всё уже прошло.

— Ложись-ка лучше. Не стоит пересиливать себя. Я ведь нарочно дал тебе разрешение на постельный режим.

В Тикаки снова проснулся врач, и он взял руку Кусумото, чтобы измерить ему пульс. Внутри влажного холодного запястья, словно придавленное насекомое, билась толстая лучевая артерия. Пульс учащённый. 120 ударов. Выпадение пульса. Дважды за минуту. Наверняка результат нервно-психического перенапряжения.

— Стели матрас и ложись, — приказным тоном сказал Тикаки.

— Да нет, ничего, — категорически отказался Кусумото.

— Однако, ты упрям. — Тикаки перестал прощупывать пульс и подмигнул Кусумото, на лице которого уже появилась прежняя улыбка.

— Я хотел бы продолжить наш разговор. От вас, доктор, узнаёшь много нового, такого, что помогает лучше понять себя самого. Ничего, что я вас задерживаю? Вы не спешите?

— Нет, ничего. Продолжим наш разговор о страхе смерти.

— Хорошо, но, может быть, вы хотели что-нибудь ещё узнать о моей матери? Вы удивились, когда я сказал, что раньше меня не радовали свидания с ней. А потом с кладбища мы почему-то перешли на общество «Белая хризантема» и трупы и больше к матери не возвращались…

— Да? А я уже и не помню.

— Я сказал, что мать купила мне место на кладбище и что я был против.

— Ах, да. После этого мы отклонились от темы, и разговор неожиданно принял какое-то странное направление…

— Дело в том, что мать никогда меня не понимала. Она работала учительницей в женской гимназии, сейчас это, кажется, женский лицей, преподавала там родной язык; в дневное время её никогда не бывало дома, и я всегда чувствовал себя одиноким и заброшенным. Судя по всему, её волновали только мои школьные успехи, а поскольку я был отличником… В раннем детстве меня часто мучили братья, но мать, возвращавшаяся домой только к вечеру, об этом не знала, она всегда считала, что мы прекрасно ладим. Когда я учился в шестом классе начальной школы, началась Тихоокеанская война, и я, как все тогдашние дети, тут же заделался ярым монархистом и милитаристом, мать же, хотя сама как истая католичка была настроена против войны, не сделала ничего, чтобы вывести меня из заблуждения. И таких примеров можно привести множество. Она никогда не понимала меня: ни когда я совершил преступление, ни позже, когда меня посадили в тюрьму, ни теперь.

— То есть между вами отсутствовало какое бы то ни было взаимопонимание?

Кусумото отпрянул, как будто его толкнули. Потом, опустив голову, тихо проговорил:

— Значит, вы всё-таки читали.

— Читал, — решительно сказал Тикаки. — Когда ты набросил на меня пальто, я невольно подумал о твоей матери, которая тебе его подарила, и, естественно, мне тут же вспомнилось предисловие к «Ночным мыслям».

— Да, я так и подумал, когда вы внезапно замолчали. Автор этого предисловия слишком суров ко мне. Вообще, профессор Намики слишком категоричен в своих суждениях. Он считает, что у меня явно не всё в порядке с психикой, что я абсолютно лишён чувства сострадания. Я готов признать, что психически неполноценен хотя бы потому, что я убийца, то есть совершил преступление, на которое нормальный человек не способен. Но меня огорчает, когда эту психическую неполноценность сводят к душевной бесчувственности. Действительно, мать не понимала меня, действительно, я был на неё в обиде. Но это вовсе не значит, что я ей не сочувствовал. Я всегда хотел, чтобы она любила меня так же сильно, как любил её я. Боюсь, впрочем, что в слове «любовь» есть некая опасная отвлечённость. Да и способно ли одно слово выразить всю полноту этого чувства, такого глубокого, тёплого? Ах, доктор, я чувствую себя неловко-косноязычным, когда говорю о матери. Поймите одно — я теперь совсем другой человек, не имеющий ничего общего с автором «Ночных мыслей». Теперь я полностью доверяю матери. Я люблю её и не стесняюсь говорить об этом.