Читать книгу "На новой земле - Джумпа Лахири"

Ближе к вечеру я нашел телефон-автомат и позвонил отцу на работу.

— Да, сын, я знаю, что тебе нелегко, знаю, что ты недоволен новой ситуацией, — сдержанным тоном сказал отец, как будто и мое исчезновение не слишком удивило его. — Но почему же ты не дождался утра? Почему даже не попрощался? Это как-то некрасиво, сынок.

Я не стал ничего объяснять — да и что я мог сказать? Вместо этого я спросил, как себя чувствуют девочки.

— Они спали, когда мы вернулись, — сказал отец, — так что, наверное, даже не заметили твоего отъезда. Но зачем ты же оставил их в доме одних, да еще в такое позднее время? Читра очень переживала. Ей показалось, что она обидела тебя чем-то, поэтому ты и сбежал. Не сердись на нее, сын. Она старается, как может.

Тогда я понял, что девочки ничего им не рассказали. Читра не знала, что я орал на ее дочерей, что я тряс их и швырял на пол, что я напугал их до полусмерти.

— Через два дня мы уезжаем во Флориду, — произнес отец. — Ты вернешься до нашего отъезда?

— Не думаю.

— А в колледж ты успеешь вернуться?

— Да.

— Что же, поговорим через несколько недель.

Он повесил трубку, даже не спросив меня, что я намерен делать.

На следующее утро я опять сел в машину и снова поехал куда глаза глядят. Так я провел все каникулы: колесил по дорогам, тянущимся вдоль побережья, не зная ни куда я еду, ни зачем. Да это было не важно. Когда я хотел есть, поблизости всегда находилась какая-нибудь забегаловка, а если я уставал, то брал комнату в мотеле. Деньги у меня были — та тысяча долларов, что отец подарил мне на Рождество. На заправке служащий сказал мне, что если я буду и дальше ехать в этом направлении, то вскоре достигну канадской границы. Иногда дорога приближалась к океану — я видел небольшие острова, полосатые маяки, крошечные мысы, выступающие над поверхностью моря. Стоял жуткий холод, так что вылезать из машины не хотелось, но иногда я все-таки предпринимал попытки исследовать побережье. Оно совсем не походило на привычный для меня пейзаж Северного берега. Даже небо было другим — бесцветное, низкое, угрожающее, готовое в любой момент прорваться снеговой бурей. Оно не прощало ошибок, в нем не было ни капли жалости. Но, пожалуй, самой суровой, неумолимой частью пейзажа был океан. Вода — темная, почти черная, холодная настолько, что даже минутное погружение в нее грозило смертью, — набрасывалась на берег с яростью первобытного зверя. Огромные волны методично обрушивались на лишенные песка пляжи. Чем дальше я ехал, тем более суровым становился пейзаж, но, видимо, именно из-за этого он притягивал и завораживал меня — чувство, которого я уже очень давно не испытывал.

Большинство рыбачьих домов пустовало, опрокинутые лодки стояли на берегу, сети были убраны под крыши домов. Иногда я жалел, что не взял с собой фотоаппарат, — столько получилось бы прекрасных снимков, — но от того периода у меня не осталось никаких документальных свидетельств. Еда в основном была отстойной — однако, когда я вспоминаю те дни, у меня до сих пор текут слюнки при мысли о чудовищно жирных яичницах, жидком, но горьком тепловатом кофе и размякших вафлях, утонувших в кленовом сиропе. Та еда полностью соответствовала обстановке, и ничего другого мне не требовалось. Бары — единственное место, где встречались признаки жизни, — напоминали комнаты частных домов: вместо пепельниц на столах стояли половинки морских раковин, а на стенах висели старые сети. Мне нечего было сказать угрюмым рыбакам с лицами наполовину заросшими бородой и с желтыми от никотина пальцами, да и они не проявляли по отношению ко мне никаких эмоций — ни дружеских, ни враждебных. Я понимал, что выделяюсь из общей массы, но это мне не мешало — я ни с кем не разговаривал, смотрел телевизор, как все, заказывал виски, как все. До этого раза я никогда не путешествовал в одиночку, и теперь понял, что мне это нравится. Мне не хотелось ни с кем общаться, и никто в мире не знал, где я нахожусь. Это немного напоминало мне смерть или жизнь после смерти и немного приближало меня к непостижимому искусству полного и безвозвратного исчезновения, которое обрела моя мама.

Пять дней я ехал в сторону Канады, пока не достиг границы, а потом повернул обратно. Я потратил все отцовские деньги до последнего пенни. В какой-то из дней настал Новый год — я заметил это только потому, что одном из баров мне налили бесплатную порцию виски. Я почему-то был уверен, что мама оценила бы суровую красоту этого края. Если бы она побывала здесь, то уговорила бы отца купить одну из рыбачьих хижин на берегу — их были здесь сотни, а многие стояли на островах довольно далеко от берега. Во всех барах валялись проспекты с предложениями о продаже — от ветхих развалюх до трехэтажных коттеджей. Как жаль, подумал я, что мы не купили дом в этой местности, когда вернулись из Бомбея. Вот здесь я чувствовал бы себя полностью в своей тарелке. В эти дни я почему-то вспомнил тебя и те недели, что мы провели в доме твоих родителей.

Наверное, в то время ты была уже студенткой колледжа, но я представлял тебя маленькой девочкой, чуть старше Рупы. Я вспомнил, что однажды в лесу я тоже сказал тебе что-то, что заставило тебя залиться слезами. Может быть, я обидел тебя так же, как обидел Рупу и Пью? Не знаю. Я ненавидел каждый час, каждую минуту пребывания в твоем доме, и тем не менее в те дни я вспоминал об этом периоде с ностальгией. Этот дом был последним местом, где мы еще чувствовали себя полноценной семьей. Даже то, что мы притворялись, что мама не больна, давало нам туманную надежду, что она будет жить и дальше. Когда мы переехали в новый дом, все мгновенно изменилось. Оттуда мы могли звонить врачам, не стесняясь, что нас услышат, и постепенно пузырьки с лекарствами, шприцы и прочие свидетельства маминой болезни неумолимо вползли в наш дом и заполнили его до самого последнего уголка. Несмотря на все усилия, которые мама потратила на обустройство дома, и на все отцовские деньги, мы так и не смогли как следует обжить его. Просто не успели. И мы не были счастливы в том доме — он был для нас просто тем местом, откуда моя мама готовилась совершить последний переход в место, откуда не возвращаются.

В один из дней недалеко от канадской границы я набрел на изумительно красивый пляж около залива Бей-ов-Фанди. По дороге я видел указатель, на котором прочитал, что нахожусь в самой восточной точке национального заповедника. Идти до пляжа было нелегко, ноги проваливались в глубокий снег, а по бокам узкой тропы стояли огромные сосны, их нижние ветки запорошены снегом. Ледяной ветер, как обычно, рвал хвою с сосен и острыми иглами впивался мне в лицо, но к тому времени я уже привык к выходкам этой дикой природы. Океан тоже бушевал — я долго смотрел, как волны накатывали на острые выступы утесов, с грохотом обрушивались на них, разбиваясь на миллионы мелких брызг, взметая в воздух клочья белой пены, а затем, ворча, отползали назад. Этот бесконечный круговорот воды успокоил меня до такой степени, что, несмотря на холод, мне не хотелось уходить с берега. На следующий день я вернулся на то же место, неся под мышкой коробку с мамиными фотографиями. Я сел прямо на замерзшую землю и открыл коробку. Я стал перебирать фотографии, как будто проверял почту на своем компьютере и как будто это были письма, чтение которых я откладывал на потом. Но их было слишком много, этих фотографий, и через пару минут я понял, что не смогу досмотреть все до конца. А что, если я слегка разожму пальцы и позволю им улететь в небо? Ветер пронесет кусочки бумаги над океаном, и они тихонько лягут на его поверхность, как когда-то лег мамин пепел? Но я понял, что и этот вариант мне не подходит — слишком сильно заболел живот в ответ на эту мысль, и тогда я закрыл коробку и решил похоронить ее прямо на берегу моря. Я нашел острый камень и начал раскапывать замерзшую почву. Я долго бил, колотил и царапал землю и в конце концов сумел продолбить в ней углубление, достаточное для того, чтобы поставить в него коробку. Я засыпал ее камнями и выкопанной землей. Когда я закончил, день давно погас и на небе светила луна — светила мне, когда я шел назад к машине.