Читать книгу "Нео-Буратино - Владимир Корнев"

— В тебе же нет ничего мужского, ничего солидного: даже ботинки у тебя бутафорские! — бросила она напоследок.

— Зато ты — само воплощение женской природы, — с тихой грустью констатировал Гвидон, а душу захлестывала волна обиды. «Ну что за существа эти бабы? Сдались ей эти ботинки! Вполне приличные, — не к чему больше придраться! А могла бы обогреть, приласкать… Жилье накрылось, а она про ботинки! „О женщины, вам имя вероломство!“[4]» Решив, что этого унижения он терпеть не должен, Гвидон поддался чувству банальной мстительности и заявил бессердечной, что новое тысячелетие встречать с ней не станет, а все приготовленные для нее подарки отдаст тележурналистке Светиной, которая не терзает ему душу (в свое время Зина проиграла Светиной конкурс на место ведущей «Криминальной хроники»), Светина была его другом, безо всякого интима. Гвидон помогал писать ей тексты репортажей, а она, бывало, сопровождала его в компаниях, изображая роль его подруги. Сейчас же самолюбие артиста было ущемлено настолько, что Зиночка показалась ему вдруг недостойной порядочного мужчины. Во всяком случае, следовало проучить ее за бестактность. «Сам ч… ногу сломит в этой женитьбе. — Гвидон почувствовал, что запутался в трех соснах. — А Новый год буду лучше встречать один».

Гвидон действительно готов был встретить Новый год в одиночестве. Гость, однако, нашелся сам по старой восточной пословице о Магомете и горе: чтобы сгладить свою вину, к нему пожаловал Бяня, да не с пустыми руками — откуда-то раздобыл целых два ящика водки, и это при том, что с деньгами у Бяни всегда была «засада». Со словами: «Можно я примкну к компании, из исключительной тяги к коллективу, как говорится „за компанию и еврей повесится“» — он видно, решил доказать соседу, что друзья познаются в беде, а беду, как водится, заливают чем-нибудь горячительным. Несколько приободрившись, Гвидон прикинул: в спектакле играть пятого числа, значит, до третьего можно лечить душу водкой, а четвертого — спокойно опохмеляться пивом. Словом, пятого он будет как огурчик, и возможно, его ожидает триумф на академической сцене. Ночь «миллениума» была бурной: по телеку бесновались счастливые до идиотизма звезды, с улицы то и дело слышались дикие крики обывательского восторга и грохот всевозможной пиротехники. Возбужденный праздничной обстановкой, пьяный Гвидон обзвонил всех знакомых и оповестил, что женится на Светиной, а в Германии будто бы грядет «модерновая» постановка с его участием про… Буратино.

Проснувшись, он первым делом с ужасом увидел на столе афиши, что для актера плохая примета. По приметам, афиши, во избежание неожиданных неприятностей, всегда должны находиться под кроватью. Зачем лишний раз привлекать внимание окружающих созерцанием своей фамилии, напечатанной, честно говоря, не столь уж крупными буквами ближе к концу списка занятых в спектакле? Гвидон понял, что с пьяных глаз опять хвастался перед кем-то своим профессиональным статусом: «Все теперь будут считать меня неудачником с манией величия». У соседки Клавки, перманентно бранившейся с Бяней, Гвидону все же удалось выяснить, что уже седьмое января, пять часов вечера. Значит, пятого он в театре не был, спектакль не играл и вдобавок пропустил уже две репетиции!

— О ужас! Это полное Ватерлоо! — причитал он, второпях путаясь в рукавах пальто и одновременно распекая Бяню. — Что я натворил! Осталось только повеситься в туалете… Меня же теперь вышвырнут из театра и будут правы!

— Слушай, открой окно, а то душнота. Я сам только что очухался — жрать потянуло, — лениво позевывая, выдавливал из себя Бяня.

— Господи, как от меня перегаром несет! Дохнул на зеркало, а оттуда как пахнёт, словно из отражения… Дай хоть денег на такси, что ли.

Опустившийся «дворянин» был невозмутим:

— Пощелкай семечек, мы ими вчера закусывали. Да ты все равно не помнишь… Пощелкай, перегар как рукой снимет. Перекрестись — только не на зеркало! — и казаться не будет всякая чушь. А с деньгами — ты же в курсе — у меня полный голяк.

— Спасибо, всегда утешишь в нужный момент.

Гвидон схватил семечки, перекрестился на астрологический календарь из одного лишь суеверия, потом спохватился по той же причине: «На сцене щелкать семечки — спектакля не будет. Вон в балете тоже ножницы из рук в руки не передают, чтобы ноги не переломать, — тоже плохая примета». Еще одна мысль залетела в его безбожную голову невесть откуда: «Надо бы иконку купить, что ли?»

На улице Гвидон просочился в битком набитый автобус сорок шестого маршрута. Передняя дверь в автобусе не закрывалась — пневматика отказала, а жаждущие доехать до своей остановки висели на ступеньках, упрямо хватаясь за чужие пальто и «обливные» дубленки. «Граждане, зачем вы плющитесь у проходных отверстий — продвигайтесь в салон!» — увещевал водитель. Наконец, не вытерпев, он остановил автобус и, поигрывая мускулами, решительно направился трамбовать пассажиров.

— Не хотите, мать вашу, как люди ехать — поедете у меня, как шпроты в банке!

Гвидон тоже нервничал:

— Имейте совесть — уплотнитесь, пожалуйста! У вас праздник, а я на работу опаздываю.

— Это не повод, — философски заметил парень в наушниках и с плеером на груди, судя по всему, уже успевший попраздновать.

Водитель настолько увлекся процедурой прессования живой массы, что сам не заметил, как, проталкивая в салон полную женщину, добился того, что она оттеснила его внутрь мощным торсом, сама того не желая, навалилась всем телом на двери, и при помощи услужливого толчка доброхота-прохожего створки захлопнулись. Водитель рванулся было назад, проклиная завоевания демократии и резонно напоминая пассажирам, что нужно теперь открыть дверь, а пока он, водитель, не окажется опять в кабине, автобус с места не сдвинется, но некоторые философы из толпы отвечали ему: «Все мы здесь водители — и стоим. И ты стой и молчи». Гвидон давно заметил, что сорок шестой автобус остановился именно в том месте, где постоянно происходили аварии, причем с жертвами. «Ч…тово место!»

Ворвавшись в театр, дрожащий Гвидон с пристрастием изучил все объявления, ожидая найти сообщение о выговоре за срыв спектакля или что-нибудь подобное (о том, что его спокойно могут уволить, он и подумать боялся). Роковой акт на глаза не попадался. «Приказ, видимо, еще на подписи у директора. Подпишет как пить дать!» Встречные здоровались с Гвидоном как ни в чем не бывало. «Сохраняют корректность! Расстраивать не хотят раньше времени. Как будто я сам ни о чем не догадываюсь!» Гвидон, у которого голова шла кругом, чуть не столкнулся с Яном Капником — настоящим другом, который соврать просто не мог. Сердце выскакивало:

— Ян, так что было пятого числа?

— Как что? В театре всегда одно и то же: спектакль был, разумеется. С Рождеством, кстати!

— А кто вместо меня-то играл? — Гвидон словно не расслышал поздравления.

— Свидетельствую громогласно: ты сам и играл. Еще спрашивает! На комплимент нарываешься?! Нормально играл, как всегда.

— Да я ничего, просто гнетут смутные сомнения… Хотел узнать твое мнение. — А у самого камень от сердца отвалился: «Вот это да! На автопилоте сыграл и не помню ничего. Значит, профессионалом становишься, Гвидон!»