Читать книгу "Путь хунвейбина - Дмитрий Жвания"

Худой в пальто, не чувствуя поддержки со стороны Гребнева, стух и попытался выйти из положения, как говорится, с помощью гнилого базара. Я отвел его в сторону.

- Хочешь драться – давай. Я готов. Ну! А на понты брать меня не надо, - бросил я глистообразному. Тот стух окончательно.

- Что вы мне хотели сказать? – спросил я уже Гребнева.

- Пусть скажет тот, кто назначал тебе встречу, - ответил тот.

Один из обиженных заявил, что они требует, чтобы я восстановил их в партии, а потом сложил с себя полномочия председателя местного отделения.

Я ответил, что Лимонов наделил меня неограниченными полномочиями для того, чтобы я вывел отделение из кризиса, в который его вогнали они – пьяницы, бездельники и бестолочи, поэтому решение об их исключении – окончательное, только Лимонов может их восстановить. Они заявили, что напишут «вождю» письмо. Я сказал – пожалуйста, пишите. На том и разошлись.

Гребнев оказался талантливым интриганом: зная, что Лимонов пуще всего боится раскола партии, он написал ему письмо от имени «национал-большевистского фронта», куда помимо Гребневых и их друзей с Гражданки, вошли гангренозные «старые партийцы». Я точно не знаю, что было написано в письме, что-то вроде того, что я превратил питерское отделение НБП в троцкистское сборище, и поэтому истинным питерским отделением НБП являются они – «фронтовики». Решением общего собрания «национал-большевистского фронта» я был исключен из НБП.

Лимонов не заставил себя долго ждать. В начале апреля он приехал в Петербург, чтобы разобраться. На вокзале его встретила группа «фронтовиков» во главе с Гребневым. Они передали ему петицию от имени «истинных нацболов». Потом уже Лимонова встретил я и Маша Забродина, которая в этой ситуации заняла позицию, как говорится, и вашим, и нашим.

Мы пошли в гостиницу «Октябрьская», где у Лимонова был зарезервирован номер. Я описал вкратце суть конфликта. Лимонов слушал, кивая головой.

- Плохо то, что теперь все будут говорить о расколе НБП, очень плохо, - сказал он, когда я закончил.

Затем он с Машей и охранником отправился гулять по городу, а я – в редакцию «Смены». Вечером Лимонов прочил лекцию в педагогическом университете, о которой я договорился с начальством своего родного исторического факультета. По дороге на лекцию я заметил, что стены университета исписаны граффити: «НБП, убей горца!» Полагаю, что это сделали ребята Гребнева, а под горцем подразумевался я. «Как я мог вляпаться в это дерьмо! - подумал я тогда. – И стоило ради этого порывать с Дейвом, моими друзьями – московскими анархистами?!»

На следующий день вечером Лимонов созвал собрание, на которое пригласил и «фронтовиков». «На собрании я говорил три часа, - вспоминает Лимонов. - Среди прочего я сообщил, что не имею личных предпочтений в данном случае. Что мне важнее здоровье питерской региональной организации, её процветание, её успех, её рост. А кто сделает организацию успешной: Жвания или Гребнев - сути дела не меняет. Ясно, что у Дмитрия Жвании есть опыт, а Гребнев имеет поддержку части организации НБП и пользуется поддержкой молодёжи в том районе Питера, где проживает, и эта значительная поддержка может быть полезна партии. Каждые 15 минут они пытались сцепиться в словесной потасовке, но, слава Богу, я пользовался у обоих достаточным авторитетом, чтобы останавливать их каждый раз».

Все верно. Лимонов говорил долго, я понял, что угроза раскола испугала его. Меня активно поддерживал Володя Григорьев.

- Если вы отмените приказ Жвания и восстановите в партии исключенных им, партия вскоре перестанет быть национал-большевистской, а превратится в партию жлобов! – буквально кричал он.

И здесь Лимонов предложил Соломоново решение. «Я предложил им, в конце концов, прекратить выхвалять свои достоинства и обратиться к делу. Конкретно провести большую акцию, решительную и оригинальную, в которой могут отличиться и люди Гребнева и люди Жвании. В ходе собрания было выдвинуто предложение мирной акции на крейсере «Аврора», - вспоминает Лимонов, путая детали. Акцию на «Авроре» предложил он сам, экскурсия на крейсер состоялась не после собрания, а за день до него. Лимонов побывал на «Авроре» вместе с Машей и своим телохранителем, после чего сказал мне:

- Дмитрий, вы не должны ехать в Казахстан. Казаки собираются поднять восстание в начале мая, а вам надо провести здесь акцию солидарности с ними. Ясно? Лучшего варианта, чем мирная оккупация «Авроры», я не нахожу.

Я был согласен и с идеологией, и с формой акции. Наконец, я мог провести что-то подобное тому, что видел во Франции в исполнении «Лиги коммунистов-революционеров». О своем отношении к проблеме русских в Казахстане я уже писал.

Я не имел иллюзий насчет позиции Лимонова: его симпатии были на стороне Гребнева, может быть, он напоминал ему «подростка Савенко», не знаю… Иногда европейский интеллектуал Лимонов превращался в этого харьковского подростка. То, что Гребнев расист и антисемит, Лимонова волновало меньше всего. Для Лимонова была важна структура, инструмент политики, а «кто сделает организацию успешной - сути дела не меняет». Я не обиделся на Лимонова, наверное, будь я на его месте, я поступил бы так же. Но я никогда не буду на его месте. Для меня партия – материализация идеи, а не просто инструмент. Если национал-большевизм отрицает расизм, значит, расисты в партии быть не должны, полагал я. Если национал-большевизм отрицает либерализм и демократию, значит, НБП не должна заключать союз с либералами…

«Уже в середине 1997 года восторжествовал Гребнев. Он и стал лидером организации НБП в Санкт-Петербурге, и около двух лет был нашим лучшим региональным лидером. Тыквоголовый, энергичный уличный пацан, сын татарской учительницы и вполне респектабельного папы (отец жил отдельно от семьи). Гребнев придал организации стиль бури или натиска», - пишет Лимонов. Правда, Лимонов решил не уточнять, что через два года питерское отделение НБП исключило Гребнева из партии, и тот стал правой рукой питерского нациста Юрия Беляева - жирного, низкорослого мужичка с бабьим голосом, бывшего мента. В чем выражался гребневский стиль «бури и натиска», Лимонов не уточняет тоже. Нацболы во главе с Гребневым топали ногами на демонстрациях, крича: «Нацболы идут!». Может быть, это и были «буря и натиск». Ни одной громкой акции в Питере нацболы не провели, только топали, но меня это уже совсем не касалось. Вскоре Гребнев оказался в «Крестах», его обвиняли в убийстве вьетнамского студента. На самом деле Гребнев спал пьяный в комнате, где жили его знакомые скины, вот его менты и взяли. Я слышал, что в тот период Лимонов хотел вновь призвать меня, как будто бы я – скорая помощь.

Я не утверждаю, что Андрей Гребнев был обычным гопником. Он был гопником. Но необычным! Он увлекался поэзией футуристов, наизусть знал произведения Хлебникова и Маяковского и сам писал отличные стихи. В «Лимонке» я читал его рассказы, написанные в тюрьме. Это – настоящая литература! Не знаю, читал ли он Селина и Жане, но их влияние чувствуется. Наверное, Андрей мог бы стать писателем. Но не стал. Он спился, сторчался, разложился, и его убили в пьяной драке. И только не надо втирать, что он был «человеком с другой планеты», что эта жизнь была не для него! А какая жизнь для него? Мы не выбираем обстоятельства жизни. Бог закидывает нас в жизнь, как генерал забрасывает десантников в тыл врага, и ты либо сражаешься и побеждаешь, либо сдаешься, либо погибаешь. Если человек спивается, значит, он сложил оружие, сдался. Се ля ви!