Читать книгу "Подозреваемый - Майкл Роботэм"

– Не хотите ли зайти и присесть?

– Спасибо.

На кухне пахнет стерилизованными бутылочками и овсяной кашей. На столе и стуле разбросаны карандаши и листки бумаги. Она извиняется за беспорядок.

– А что случилось с мистером Эрскином?

– Я знаю только то, что мне рассказали соседи. Все в деревне были шокированы случившимся. Такого никто не ожидает – особенно в этих местах.

– Чего «такого»?

– Говорят, кто-то пытался ограбить его дом, но я не понимаю, как это объясняет то, что случилось. Какой грабитель будет привязывать старого человека к стулу и заклеивать ему рот? Он жил так две недели. Кое-кто говорит, что с ним случился сердечный приступ, но я слышала, что он умер от обезвоживания. Тогда были самые жаркие недели года….

– Когда это произошло?

– В августе. Думаю, некоторые здесь чувствуют себя виноватыми, потому что никто не заметил его отсутствия. Он всегда возился в саду или гулял у озера. Кто-то из церковного хора стучал в его дверь, приходили проверить счетчик. Передняя дверь не была заперта, но никто не подумал зайти внутрь. – Ребенок шевелится у нее на руках. – Уверены, что не хотите чаю? Вы плохо выглядите.

Я вижу, как двигаются ее губы, слышу вопрос, но не воспринимаю его. Земля ушла из-под моих ног, нырнула вниз, словно лифт. Женщина продолжает рассказывать:

– …Очень милый старик, говорят люди. Вдовец. Но вы, верно, это знаете. Не думаю, что у него были родственники…

Я прошу разрешения позвонить, и мне приходится держать трубку двумя руками. Номера почти не видны. Отвечает Луиза Элвуд. Мне приходится сдержаться, чтобы не закричать.

– Директор школы Сент-Мери – вы сказали, что она уволилась по семейным обстоятельствам.

– Да. Ее зовут Элисон Горски.

– Когда это было?

– Года полтора назад. Ее мать погибла при пожаре дома, отец получил тяжелые ожоги. Она переехала в Лондон, чтобы ухаживать за ним. Думаю, он остался инвалидом.

– А как начался пожар?

– Полагают, что произошла ошибка. Кто-то положил взрывное устройство в почтовый ящик. В газетах писали, что это могло быть акцией против евреев, но больше ничего не известно.

Я чувствую липкий страх, ползущий по спине. Мои глаза прикованы к молодой женщине, которая с беспокойством наблюдает за мной из-за плиты. Она меня боится. Я принес что-то зловещее в ее дом.

Я делаю еще один звонок. Мел немедленно берет трубку. Я не даю ей заговорить:

– Машина, сбившая Бойда, – что случилось с водителем? – Мой голос дрожит от напряжения, он высок и тонок.

– Здесь были полицейские, Джо. Детектив по имени Руиз…

– Расскажи мне о водителе.

– Он сбил его и скрылся. Машину нашли за несколько кварталов от места наезда.

– А водитель?

– Решили, что это был подросток-угонщик. На руле нашли отпечаток большого пальца, но он не был зарегистрирован.

– Расскажи мне точно, что случилось.

– Зачем? Какое отношение это имеет к…

– Пожалуйста, Мел.

Она неуверенно передает начало истории, пытаясь припомнить, было ли это в половине восьмого или девятого – в тот вечер, когда Бойд ушел. Ее расстраивает, что она забыла эту подробность. Она боится, что Бойд постепенно тает в ее памяти.

Это было в ночь костров, 6 декабря. Воздух, казалось, был пропитан порохом и серой. Соседские ребятишки, у которых голова кружилась от возбуждения, собрались вокруг костров, пылавших на огороженных участках и пустырях. Бойд часто выходил по вечерам за сигаретами. Он зашел в местный паб и выпил немного, а по дороге домой купил в винном магазине бутылку своего любимого. На нем был надет флюоресцирующий жакет и желтый шлем, из-под которого свисал седой хвостик. Бойд задержался на перекрескте на Грейт-Хомер-стрит.

Возможно, в последний момент он обернулся. Он даже мог видеть лицо водителя за секунду до того, как исчезнуть под бампером. Его тело, зажатое в раме мотоцикла, протащило под грузовиком сотню ярдов.

– Что происходит? – спрашивает Мел. Я представляю себе ее крупный яркий рот и мягкие серые глаза.

– Лукас Даттон – где он сейчас?

Мел отвечает спокойным, но дрожащим голосом:

– Он работает на какую-то правительственную организацию по вопросам подростковой наркомании.

Я помню Лукаса. Он красил волосы, играл в гольф, собирал спичечные коробки и шотландский виски. Его жена преподавала драму, у них была «шкода», в отпуск они ездили в Богнор, у них подрастали дочери-близняшки.

Мел требует объяснений, но я перебиваю ее:

– Что случилось с близнецами?

– Ты меня пугаешь, Джо.

– Что с ними случилось?

– Одна из них умерла на прошлую Пасху от передозировки наркотиков.

Я забегаю вперед, перебирая в уме имена: Юстас Макбрайд, Мелинда Коссимо, Руперт Эрскин, Лукас Даттон, Элисон Горски – все принимали участие в одном и том же деле о защите прав ребенка. Эрскин умер. Остальные потеряли близких. Но что ему за дело до меня? Я только раз беседовал с Бобби. Безусловно, этого недостаточно, чтобы объяснить мельницы, уроки испанского, «Тигров» и «Львов»… Почему он несколько месяцев жил в Уэльсе, разбивал сад для моих родителей и чинил старую конюшню?

Мел грозится повесить трубку. Я не могу ее отпустить.

– Кто подавал официальное прошение об опеке?

– Конечно я.

– Ты сказала, что Эрскин был в отпуске. Кто подписал отчет психолога?

Она медлит. Дыхание изменяется. Она собирается солгать:

– Не помню.

Я повторяю настойчивее:

– Кто подписал заключение психолога?

Она отвечает – не мне, а прошлому:

– Ты.

– Как? Когда?

– Я положила перед тобой бланк, и ты подписал. Ты думал, что это лицензия опекуна. Это был твой последний день в Ливерпуле. Мы все выпивали на прощание в «Ветряном доме».

Я издаю про себя стон, все еще держа трубку у уха.

– Мое имя было в деле Бобби?

– Да.

– И ты вытащила записи из папок, перед тем как дать мне?

– Это было очень давно. Я думала, это не имеет значения.

Я не могу ей ответить. Трубка падает у меня из рук. Молодая мать крепко сжимает ребенка, покачивая его, чтобы унять плач. Спускаясь с крыльца, я слышу, как она зовет старшего сына в дом. Никто не хочет находиться рядом со мной. Я словно заразная болезнь. Эпидемия.

5

Джордж Вудкок назвал тиканье часов механической тиранией, превращающей нас в слуг машины, которую мы сами создали. Мы живем в страхе перед собственным детищем – точь-в-точь как барон Франкенштейн.