Читать книгу "Когда рассеется туман - Кейт Мортон"

Она усаживает меня около обтянутого мешковиной стенда с фотографиями и исчезает.

Фотография — жестокое искусство. Оно выдергивает из прошлого и тащит в будущее отдельные моменты, моменты, которые должны были уйти в никуда вместе со своим временем, остаться в воспоминаниях, просвечивать сквозь дымку новых событий. Фото заставляет нас видеть людей такими, какими они были до того как их согнуло время, прежде чем они нашли свой конец.

С первого взгляда снимки сливаются в длинный ряд белых лиц и юбок в море желтоватой сепии, но потом память выделяет одни и задвигает другие. Вот летний домик, который Тедди выстроил по своему собственному проекту, когда в тысяча девятьсот двадцать четвертом поселился в Ривертоне. Судя по всему, фото сделано именно тогда. Тедди стоит около недостроенной лестницы, облокотившись на белоснежную мраморную колонну. На траве разложен коврик для пикника. На нем, бок о бок, Ханна и Эммелин. Отстраненно смотрят в никуда. Ближе всех, изящно изогнувшись, стоит Дебора. Темные волосы падают на глаза, в руке сигарета. От дыма фотография словно затуманилась. Мне все кажется, что за ним прячется пятая фигура. Нет, конечно. Робби никогда не фотографировался в Ривертоне. Он и приезжал-то туда всего два раза.

На второй фотографии людей нет. На ней только дом, верней, то, что от него осталось после пожара перед второй мировой. Левое крыло полностью исчезло, будто с неба спустился гигантский ковш и одним махом вычерпал детскую, столовую, гостиную и спальни хозяев. Остались одни головешки. Говорят, пожарище дымило несколько недель. А в деревне не один месяц пахло сажей. Я, честно говоря, не знаю. К тому времени началась война, родилась Руфь, а я стояла на пороге новой жизни.

На третью фотографию я стараюсь не глядеть. Не думать, когда она сделана. Людей я узнала легко, одеты они празднично. В те дни устраивалось множество вечеринок, хозяева наряжались и позировали перед фотоаппаратом. Это могла быть любая из них. Беда в том, что я знаю, какая именно. Я знаю, где они стоят и что случится чуть позже. Я точно помню, кто во что был одет.

Я помню кровь, брызги на светлом платье, будто банку красных чернил с высоты опрокинули. Я бы никогда их не вывела, да и не пыталась. Просто выкинула платье. Она никогда и смотреть-то на него не стала бы, я уж не говорю — носить.

Они еще ничего не знают, улыбаются. Ханна, Эммелин и Тедди. Позируют для снимка. До Того. Я вглядываюсь в лицо Ханны, пытаясь отыскать хоть какой-то намек, какое-то предчувствие надвигающейся беды. И не нахожу. Только ожидание. Или я его придумала, я ведь знаю, что оно было.

У меня за спиной кто-то останавливается. Женщина. Она наклоняется, смотрит на те же фотографии.

— Бесценные снимки, правда? А поглядите, какие смешные наряды! Другой мир…

Только я вижу тень на этих лицах. Холодею от воспоминаний. Нога болит в месте ушиба, в туфлю стекает что-то липкое.

Кто-то похлопывает меня по плечу.

— Доктор Брэдли?

Ко мне наклоняется мужчина и берет меня за руку.

— Разрешите мне называть вас Грейс. Очень, очень рад познакомиться. Сильвия много о вас рассказывала. Очень приятно.

Что это за человек? Он говорит так медленно и громко. К чему он так трясет мою руку? Что сказала ему Сильвия? И зачем?

— …преподаю я английский, но моя подлинная страсть — история. Местный любитель, так сказать.

Появляется Сильвия с пластиковым стаканчиком в руке.

— А вот и я.

Чай. Наконец-то. Я делаю глоток. Он еле теплый — мне больше не дают горячих напитков. Боятся, что задремлю и опрокину.

Сильвия усаживается рядом.

— Энтони уже рассказал вам о воспоминаниях? — Она часто моргает густо накрашенными глазами в сторону мужчины. — Ты уже рассказал?

— Нет, мы еще почти не говорили.

— Энтони записывает на видео рассказы местных жителей. Отошлет в историческое общество. — Сильвия радостно улыбается. — Он даже специальный грант на это получил. Вот только что, к примеру, заснял миссис Бейкер.

Энтони помогает ей объяснять, как он выхватывает из общей массы отдельные истории: устные рассказы, приметы прошлого, мы на рубеже веков, люди прошедшего столетия…

Когда-то никто никому своих биографий не рассказывал. Людям и в голову не приходило, что это вообще может быть интересно. А теперь все подряд строчат мемуары, выдумывая самое трудное детство, самого жестокого отца. Четыре года назад к нам приходил студент из близлежащего технического колледжа, стеснительный молодой человек — лицо в юношеских угрях и ногти обгрызены. Он принес магнитофон, микрофон и конверт с написанными от руки вопросами. Ходил из комнаты в комнату, спрашивал, не хотят ли их жильцы поучаствовать в опросе. Большинство с восторгом согласилось. Мэвис Баддлинг, к примеру, мучила его россказнями о своем героическом муже, которого у нее никогда не было.

Наверное, я должна обрадоваться. Всю свою вторую жизнь — после Ривертона, после войны, я провела, откапывая чужие судьбы. Находила свидетельства, отыскивала кости. Насколько было бы легче, если бы каждый перед смертью записывал свою историю на кассету! Мне представляются миллионы кассет с бормотанием пожилых людей, по цене десятка яиц. И лежат они в огромной комнате, в каком-нибудь подземном бункере — стеллажи от потолка до пола, кассеты на них — рядами, стены аж звенят от воспоминаний. И никто их слушать не хочет!

Мне, к примеру, достаточно, чтобы мою историю выслушал один-единственный человек. Именно для него я купила свой магнитофон. Надеюсь, что так оно и случится. Что Урсула права: Марк выслушает и поймет. Что история моей вины поможет ему освободиться от своей.

* * *

Свет очень яркий. Чувствую себя, как курица на гриле. Ощипали и жарят. И зачем я только согласилась? А я вообще соглашалась?

— Вы можете сказать что-нибудь, чтобы мы проверили звук? — Энтони скорчился за каким-то черным предметом. Видеокамера, наверное.

— Что сказать? — чужим голосом спрашиваю я.

— Так, еще раз.

— Я на самом деле не знаю, что сказать.

— Отлично. — Энтони отходит от камеры. — Готово. Палатка пахнет разогретым брезентом.

— Я так давно хотел с вами поговорить! Сильвия сказала, вы работали в доме на холме?

— Да.

— Можете не наклоняться к микрофону. Он отлично ловит звук.

А я и не заметила, что наклонилась. Дергаюсь назад, к спинке сиденья, словно меня шлепнули.

— Вы работали в Ривертоне.

Это утверждение, не вопрос, и все-таки я не могу побороть привычку уточнять, договаривать.

— Начала в тысяча девятьсот четырнадцатом, горничной.

Энтони недоволен, то ли собой, то ли мной — не знаю.

— Да… так вот… — он нетерпеливо ерзает. — Вы работали у Теодора Лакстона? — Это имя он произносит с трепетом, будто боится прогневать дух покойного Тедди.