Читать книгу "Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти"

в «Заговоре…» я вполне сознательно упомянул далеко не всех интересных мне философов и идеалистов. Если в этой книге не звучит имя Галена Стросона, написавшего несколько горячо любимых мной книг о свободе воли и самости – что ж, я с удовольствием отдаю ему должное здесь и сейчас. На самом деле, возможно, что кроме философов, упомянутых в «Заговоре против человеческой расы», я прочитал всех философов, которые могли бы меня заинтересовать (за исключением непереведенных), и всех тех, кого счел полезным в каком-либо смысле. Философы, которые меня не интересуют – профессионалы вроде, допустим, Славоя Жижека или мыслителей, связанных с непостижимой континентальной школой, плюс любые мыслители, которые могли бы их заинтересовать, жившие пару веков назад или около того.

РИК ЛЭЙ: Не вдохновлен ли ваш образ Великой Черной Свиньи из романа «Пока мой труд не завершен» свиноподобными тварями, описанными у Уильяма Хоупа Ходжсона в «Доме в порубежье» и рассказе «Свинья»?

ЛИГОТТИ: Нет. Этот образ навеяла мне идея Шопенгауэра о Воле-к-жизни. В «Пока мой труд не завершен» я придал этой идее форму чудовищной сущности, нечеловеческой силы, что определяет наше поведение и незримо вмешивается в дела мира. Великая Черная Свинья – сверхъестественное зло в центре этой книги; по ее велению все происходит так, как описано. Свинья – не обязательно воплощение истинного зла, хотя, конечно, с человеческой точки зрения – еще какое.

С. П. МИCКОВСКИ: Помню, как-то вы упомянули, что испытали творческий прорыв после того, как в 2012 году трижды побывали под наркозом: «Яркие видения, последовавшие за операцией, заставили меня осознать, какую часть своего творческого начала я годами прятал в тени». Продолжаете ли вы черпать силы из этого опыта в 2012-м году, и если да, то каким образом?

ЛИГОТТИ: Тот «прорыв» 2012-го года продлился где-то восемь месяцев, а потом сошел на нет, увяз в моем внутреннем болоте. Энергии поубавилось, ангедония снова взялась за меня – хоть уже и без прежней силы. Я понимаю, что мое воображение все еще способно работать, но, увы, не могу запустить эту чертову машину. Стоит лишь попытаться, как тут же накатывает злостная гипервентиляция. Хотел бы я написать первую книгу, художественную или не очень, которая передала бы, на что похож этот опыт, – может быть, когда-нибудь у меня получится.

ПИТ РОУЛИК: Рассказ «Последнее пиршество Арлекина», насколько могу судить, оказал весьма продолжительное влияние на «странную» и лавкрафтианскую ветви фантастики. Похоже, даже Майкл Шейбон вдохновлялся им, когда писал «Бога темного смеха». Мотив шута/изгоя пересекается в самой истории с нигилистическим посылом. За четверть века, прошедшую с момента публикации, музыкальные группы с клоунско-шутовской эстетикой, такие как «ГВАР» и «Инсейн Клаун Поссе», породили движение последователей, обожающих абсурд и нигилизм – совсем как описанная в «Пиршестве…» религиозная секта. Чувствуете ли вы себя пророчески по отношению к этим движениям и как реагируете на их существование и возрастающую популярность?

ЛИГОТТИ: Я определенно не чувствую себя пророком в отношении этих движений. Может быть, какое-то влияние я и оказал – не знаю. В 1990-е годы, кажется, со мной на связь вышел музыкальный коллектив под названием «Изис» – они меня спросили, можно ли записать песню «по мотивам» «Последнего пиршества Арлекина». Я сказал – конечно, что за вопрос.

САЛОМЕЯ ДЖОНС: Не рассматривали ли вы возможность расширения «Лекций профессора Никто о мистическом ужасе» до полноценного трактата об искусстве и утешении, обретаемом в написании литературы ужасов?

ЛИГОТТИ: А что, это отличная идея. «Профессора Никто…» было относительно весело писать, чего я не могу сказать о большинстве своих рассказов. В этом эссе я впервые обосновал то, что, по моему мнению, является сильной связью между пессимизмом и мистическим ужасом, и впоследствии даже включил каждый раздел эссе в свою более позднюю книгу «Заговор против человеческой расы», где также два отдельных раздела отведены под пессимистические воззрения. Ко всему прочему, я нахожу стиль научной литературы, в коем исполнены «Лекции…», куда более легким для работы, чем сугубо художественный.

РЭМСИ КЭМПБЕЛЛ: Как думаешь, для чего нужны время и пространство? Что они значат лично для тебя?

ЛИГОТТИ: Время и пространство, или пространственно-временной срез, – это то, в чем цветок под названием «смерть» должен произрастать. Именно для этого пространство и время предназначены – и именно это они для меня значат. Хотя выдвигались и другие позиции, ни одна из них не может быть толком доказана. Например, по мнению физика-сюрреалиста Жан-Поля Жана, пространство и время предназначены для полировки золотых рыбок, придания их чешуе сияния и блеска. Это отличная теория – хотя, она обязывает того, кто ее выдвинул, совершить суицид. Хотел бы я, чтобы мои теории были в той же мере смертоносными – хотя бы в спекулятивном плане.

Интервью с Андреа Коччиа (2016)

КОЧЧИА: Какие навязчивые идеи заставляют вас писать?

ЛИГОТТИ: Все навязчивые идеи основаны на эмоциях. Объект любой эмоции на самом деле не имеет значения. Если эмоция – любовь, то ее объект не имеет значения, она сама по себе ценна. Моей самой сильной эмоцией всегда был страх, в особенности тот вид страха, который мы называем тревогой. Чувство тревоги порой имеет конкретную причину, которую можно назвать, – например, кто-то может испытывать ее перед выступлением на глазах у группы людей. Но истинную тревогу нельзя объяснить – она похожа на духовный опыт, ее причина остается загадкой. Она может нагрянуть к вам из ниоткуда, и внезапно вы окажетесь одержимы ей, и тогда весь мир исчезает. Остается лишь тревога и вы – сосуд, ею переполненный. И так словно бы до бесконечности… ничего не меняется… интенсивность этого воздействия в какой-то момент до того ошеломляет вас, что вы гаснете, как свеча на ветру. Если бы кто-то спросил о причине такого беспокойства, вы не смогли бы дать ответ, имеющий смысл, – да и найдутся ли слова, способные объяснить нечто до того чудовищное. Единственное, что остается – каким-то образом внушить другому человеку, каково это – испытывать такое беспокойство. Я думаю, что лучше всего этого можно добиться, написав отстраненную историю, провоцирующую сколько-нибудь похожее переживание у читателя – да, это почти всегда обречено на провал, ведь, как я уже сказал, нет слов для того, чтобы полно и красочно воссоздать ощущение от ночного кошмара. Но, может, хоть на мгновенье удастся показать свое беспокойство другому человеку. Странная часть этой одержимости писательством заключается в том, что оно может приносить удовольствие как автору, так и читателю, которые оба могут привязаться