Читать книгу "Белый Дозор - Алекс фон Готт"

За то, что тебя я любил

Слишком мало.

Хранитель мой, я прощаю тебя,

Лети — к свободе распахнута дверь!

Я столько лет ненавидел, любя —

Прими же прощенье теперь!

Мне умирать совсем не больно:

Я прожил жизнь — с меня довольно! —

Мне стала смерть угрозою пустой…

Мне умирать совсем не страшно,

И мне плевать с высокой башни

На то, что завтра сделают со мной.

Мой ангел,

Скажи, о чем же думал ты в этот день?

Мой ангел,

О чем ты думал в эти доли секунд?

Я понял —

Это была твоя месть

За то, что я вспомнил тебя

Слишком поздно.

«Как чудесно. И грустно. Так может петь человек, который пережил страшное разочарование, много страдал и всё из-за того, что любовь его была отвергнута или с ней случилось что-то. Трагедия одинокого сердца? Быть может… — печально рассуждал Лёша. — Но как близки мне эти слова. Я все время виню себя в смерти Марины, и конечно же, это я, только я виноват во всем. Как же, однако, причудливо всё сложилось: работа над препаратом, цепочка событий, которая привела меня сюда, в этот вроде бы сказочный, но настолько реальный мир, что я уже сам себе начинаю казаться небылицей: жалкий калека, которому всего-то и осталось, что смотреть и слушать…»

— Смотреть и слушать, Родимир — это уже немало, поверь мне, — сказал, не поворачивая головы, Вышата, который сидел рядом. — Да и ненадолго это. Завтра, к этому времени или раньше, лишний раз убедишься в том, насколько всё бывает изменчиво.

— Вы умеете читать мысли? — почти без удивления спросил Лёша. — Вы всемогущий…

— Умею ли я читать мысли? Нет. Скажем так, пожалуй, нет. Без нужды никогда этим не занимался. Не нужно обладать способностью видеть в чужих головах, когда мне и так ясен твой настрой. Тебе больно, душе твоей бесконечно тяжело, а Боригнев спел совсем не ту песню, которая была бы сейчас нужна тебе. Но ведь ничего не бывает просто так, ты и сам это знаешь. Спи, Родимир. Вечер кончается, солнце село, и никто из смертных не может знать, каким оно придет к нам завтра. Спи. Впереди у тебя самая темная ночь, а она, как известно, бывает только перед рассветом.

3

Утро выдалось сказочно прекрасным, прозрачным и чистым. Даже бурная Рогнеда была еще в полудреме, едва начав расправлять свои могучие мускулы, чтобы вскоре вновь загреметь в полную силу, наполняя ущелье шумом городского проспекта.

Лёша открыл глаза, улыбнулся солнцу, проглянувшему сквозь облака, которых с утра было еще совсем мало, словно на ночь они попрятались и теперь неторопливо возвращались на свои излюбленные места. В этой утренней солнечности горы выглядели совсем иначе, встав перед путниками во весь свой могучий, поднебесный рост. От русла вверх карабкались по камням корни причудливо закрученных сосен, вились длинные, серпантинные нити лиан, за ночь выбросивших белые, похожие на колокольчики цветы с желтыми серединками. Добродей занимался с лошадьми, расчесывал их роскошные белые гривы, напевая под нос незамысловатый мотивчик, в котором угадывались вариации на тему роллинговского «Satisfaction». В свое время Добродей послужил в американской армии, воевал во Вьетнаме, где и пристрастился к первоклассному року, а поскольку больше никто в отряде его музыкальных пристрастий не разделял, то пел Добродей в основном своим лошадям, которые были его самыми благодарными слушателями.

Стали умываться ледяной водой, собираться в путь. Виктор, недолго думая, выпросил у Богумила его нож-пластун, попросил подогреть на вчерашних угольях воды, бросил туда кусочек мыла, взбил пену и гладко выскоблил щеки.

— Еще бы одеколону сюда, — пошутил неунывающий и привычный к походам бывший офицер. — Вот тогда был бы полнейший, как говорят в Париже, манифиг.

Все рассмеялись. Этот прикованный к своему ложу человек был одной с воинами крови и уже успел заслужить их безоговорочное уважение. Всех, кроме, казалось, Живосила. Тот вообще держался несколько обиняком от ратников, точно подчеркивая, что он не с ними, что его в свои ученики выбрал сам Вышата и не стоит причислять его к кругу простых воинов. Поэтому Живосил сделал вид, что ничего не услышал, и Вышата, стоглазый Вышата, который замечал и видел всё на свете, закусил нижнюю губу и сжал кулаки так, что побелели пальцы. Он мог бы разрушить всё одним движением мизинца, но, помимо Толкиена, в друзьях кудесника ходило в свое время множество других известных людей, и в том числе один упрямец из Назарета, знавший, что его ждет страшная смерть на кресте, и тем не менее он предпочел ее взамен трусливого бегства от проблем этого мира. Вышата помнил молитву этого парня в Гефсиманском саду. Он тогда был рядом, слышал каждое слово, и всё его естество желало вмешаться, помочь, не допустить предательства, плена, пыток, но… Чему суждено сбыться, то нельзя поправить, будь ты хоть трижды мудрец. Поэтому Вышата лишь вздохнул, стиснул зубы и… в который раз промолчал.

Переправу одолели быстро, с налета, с шутками, беззлобными подначками, как говорится, «на ура». Спустились вниз, в долину, с трех сторон окруженную горами, перевалив через хребет на южной строне. Внизу сразу стало жарко, ратники разделись по пояс, лошади фыркали, словно заправские банщики в парной, били себя по бокам хвостами, точно вениками, отгоняя назойливых оводов. Вскоре над лошадьми образовалось целое облако всякой насекомой, кровососущей живности, и это сильно замедлило продвижение вперед. Вышата, недолго думая, ткнул посохом в небо, и паразитов закрутило в темный, роистый смерч. Он поднялся ввысь и там распался. «Так-то лучше, — пробурчал кудесник, — еще не хватало страдать от разной Мариной мелюзги, будь она неладна».

К полудню вышли из долины, окончательно войдя в равнинное, зеленое море. Лошади на ходу рвали сочную траву, довольно ржали, показывая крупные, белые, как сахар-рафинад, зубы. Трава поднималась до того высокая, что кони раздвигали ее грудью, будто корабли, режущие волну. Сходство с морем добавлял ветерок, гуляющий низко над землей, колышащий травы, разносящий чарующие запахи полевых цветов. Равнину пересекли без привалов, решили не останавливаться и ускорили шаг, так как Лёше вдруг, во второй уже раз, резко стало хуже. Отряд одолел многие десятки верст единым переходом и в самый послеобеденный зной вошел под сень леса еще более необычного, чем тот, где началось их путешествие в Безвременье.

Деревья здесь были, словно живые: стояли плотной стеной, ствол к стволу, а узкие промежутки между ними заполняла молодая поросль и кустарники, по большей части совсем не безобидные, ощетинившиеся острейшими шипами. Пройти сквозь такую преграду оказалось невозможным. Ратники, не сговариваясь, достали оружие, решили прорубать тропу, но кудесник остановил их легким мановением руки.

— Недружелюбно встречаете вы нас, духи Темнолесья, — обратился к лесу Вышата, — разве не признали вы своих друзей? Что это за колючки навстречу чистым сердцам воинов Беловодья? Разве эти два полуживых гостя из нижнего мира Яви побеспокоили вас, о духи леса? Но я ручаюсь вам за них своим словом — они достойны того, чтобы пройти под вашими кронами, не осквернив ни вашей земли, ни вашей травы, ни ростка, ни единой ветви. Я должен спасти их, поэтому мы принесли их сюда, к Лечуньям, живущим в вашем лесу. Прошу вас дать нам дорогу, духи Темнолесья. Явите свое благоволение, не становитесь на пути искренних сердец и доброй воли! — Вышата в пояс поклонился лесу, и тот недовольно зашумел, словно заспорили друг с другом деревья, заговорили на разные голоса. Наконец два мощных ствола наклонились в противоположные стороны, кустарник расступился, и появилась узкая, едва в метр шириной, тропа. Вышата с облегчением вздохнул: