Читать книгу "Зайка - Мона Авад"

Казалось бы, кто-нибудь из прохожих точно должен его остановить. Кому-то точно должно прийти в голову остановить и меня, бегущую за мужчиной с окровавленным топором. Но никто этого не делает. Как будто мы невидимки, и никто не замечает, как он пересекает этот город строго по прямой. Как я бегу следом. Окровавленная парочка, несущаяся по городу, где, я впервые этому рада, так мало уличных фонарей. Я зову его. Но он не отвечает. Не уверена, что он слышит мой голос в урагане боли и ярости, бушующем у него в груди. Или слышит, но у него нет времени оборачиваться. Нет ни единой гребаной секунды ни на что и ни на кого. Есть только цель и средство, которое он сжимает в руке. Что за цель? Ты знаешь, что за цель.

До этого я не задумалась о том, какой он получился высокий и крепкий. Правда, не задумывалась.

Не задумывалась о том, какая зловещая и чудовищная у него тень. Честно, не задумывалась.

Не задумывалась до тех пор, пока не увидела, как он стоит у кованой калитки, ведущей в сад, усаженный тюльпанами, откуда мощеная булыжником тропинка вьется прямо к двери Герцогини.

Он смотрит на ее дом с ненавистью, что кипит и в моей крови.

Он смотрит на ее дом с болью, от которой обливается слезами и мое сердце.

Он смотрит на него с яростью и болью, бегущими по нашим жилам. Эта ярость бескрайняя, а боль бездонная, и всего этого дома мало, чтобы ее излить.

Осталось сделать лишь одно.

Единственное, что можно сделать и что нам осталось.

Правосудие. Месть. Все очень просто. Мы видели их тысячу раз, разве нет? Один лишь взмах топора. И голова с…

– Макс.

Он оборачивается ко мне и смотрит так, словно я его разбудила. Как будто забыл, что я тоже здесь. И кто я вообще такая.

Я разглядываю ее нежный девичий домик. Простую лужайку, цветущую аккуратно подстриженными кустами. Ее дурацкую машину, сияющую в лунном свете на подъездной дорожке.

– Мы не можем.

Ты знаешь. Ты знаешь, что мы не можем.

Я все жду, когда же он кивнет. Конечно же, не можем. Но он смотрит на меня так, словно не совсем понимает, о чем я говорю. Или ему просто наплевать. К черту. Он толкает калитку и вскидывает топор.

– Макс! Остановись! Пожалуйста! Послушай, это все из-за меня!

Он оборачивается.

– Что?

– Ава, – одно лишь ее имя надламывает во мне что-то.

В нас обоих. Больно жжет нам глаза и наполняет их слезами.

– Я рассказала ей о тебе.

– Рассказала обо мне?

– Перед тем, как ушла. Поэтому она попросила тебя уйти. Из-за меня. Все это случилось из-за меня.

– Что ты ей рассказала?

Я слышу надлом в его голосе так же отчетливо, как и в своем. И вспоминаю, как вчера она снова и снова переводила взгляд с него на меня. И как с ее лица внезапно пропала улыбка.

– Всё. О том, кто ты такой.

– Кто я такой, – медленно повторяет он.

Я почти слышу, как сквозь горечь в его голосе проступает улыбка.

– Но зачем? Зачем ты ей рассказала, Саманта? – спрашивает он.

Его голос дрожит так же, как мой. Он стоит, пошатываясь, точно так же, как я. Как будто мы вот-вот упорхнем в танце. Я закрываю глаза.

Ты знаешь зачем.

Произнеси это вслух.

– Потому что я любила ее. Я тоже ее любила.

Любила. Я открываю глаза – он смотрит на меня так, словно я его ударила. Опускает топор. Падает на колени в грязь клумбы с чересчур коротко подрезанными цветами.

– Макс.

Но он просто сидит и не двигается. Смотрит на скошенную траву. Откуда-то, из чьего-то открытого окна тонким ароматом струится танго. И тянет к нам руки.

– Макс, пожалуйста, давай просто уйдем отсюда.

Я наклоняюсь и касаюсь его плеча. Но это бесполезно. С таким же успехом я могла бы попытаться сдвинуть с места камень.

В гостиной Герцогини зажигается свет. Я вижу их в окне. Вижу их головы и шеи, подсвеченные золотистыми лампами, в свете которых их волосы кажутся одного цвета – бесцветного, непонятного. Я вижу вуаль на лице Кексика. Вуаль на лице Жуткой Куклы. Должно быть, они просто не смогли поделить ее, Зайка. На руках Виньетки – ажурные митенки. Она прикрывает ими рот – похоже, смеется. А еще перья. Я вижу в короне косичек Герцогини заколку с белыми перьями. Она сама облачена в черное шелковое платье, которое я уже видела прежде. Еще вчера. На крыше. Когда она обернулась посмотреть на меня в самый последний раз своими разноцветными глазами. И улыбнулась.

Конечно, я буду здесь. Где же мне еще быть?

Я поднимаю топор. Прячу под пальто так, как Жуткая Кукла делала это у меня на глазах сотни раз. Словно краденый кошелек, бальзам для губ или ключи от дома. Да пофиг, Зайка. И с уверенной грацией пантеры направляюсь к ее входной двери. Открытой, конечно же. Для него.

Услышав тяжелый звук моих шагов в коридоре, ониначинают звать его по имени. Тристан?! Икар?! Байрон?! Худ?!

Когда я захожу в гостиную с топором под пальто, они резко замолкают. Они удивлены, очень удивлены, увидев меня. Может, даже напуганы? Выражение их лиц трудно разобрать под вуалями. Вуалями Авы. Как и раньше, они сидят полукругом на замшевом диване. Похоже, у них тут что-то вроде предрассветной коктейль-вечеринки. Всюду мерцают фужеры из-под шампанского.

– Саманта. Должна признаться, мы удивлены.

– Да уж, очень.

– Какого черта ты здесь делаешь? – выплевывает Кексик. – Где Байрон?

Виньетка просто хлопает ресницами, глядя на меня. Подтягивает ажурные перчатки. Она в черном. Они все в черном. На них винтажные платья тонкого кроя. Каждое платье – словно младшая и чуть менее красивая сестра главного, того, в которое облачена Герцогиня, которое я знаю так хорошо, что вид его, да еще и на ней, подкашивает меня. Я слышу на нем остатки озонового парфюма и аромата зеленого чая. У меня подгибаются колени. Мне физически больно смотреть на него. С этим можно покончить быстро. Очень быстро. Всего один взмах топора и…

– Саманта, мы чувствуем, что ты очень… расстроена? В чем дело? Мы, конечно, можем сами додумать, но у нас фантазия такая скудная, так что лучше, если ты сама расскажешь. Мы все во внимании.

Герцогиня смотрит на меня. Ну? Уорреновская версия цыганки из парижского метро, которая смотрела, не отводя взгляд. Ее улыбка, парящая над волнами черного шелка, – все оттенки ненависти в одном флаконе. Я смотрю на нее, в ушах – грохот вагона в метро, а в руке – ручка топора.

Осталось сделать лишь одно.

Единственное, что можно сделать и что мне осталось.