Читать книгу "Генеральская правда. 1941-1945 - Юрий Рубцов"

Сталин же с 30-х гг. отдавал предпочтение линкорам и тяжелым крейсерам с мощным артиллерийским вооружением, считая их в перспективе главной ударной силой. И хотя война показала, что их время уже безвозвратно прошло, советский лидер не желал с этим считаться. В январе 1947 г. вопрос был вынесен на специальное совещание по военному судостроению.

Прислушаться к мнению главнокомандующего ВМС не захотели. Не мог Кузнецов рассчитывать и на помощь руководителей судостроительной отрасли: министр транспортного машиностроения В.А. Малышев и сменивший его И.И. Носенко отстаивали узковедомственные интересы, ведь «клепать» старые типы кораблей было куда проще, чем осваивать строительство новых. Мнение же Л.П. Берии, возглавлявшего Оперативное бюро Совета Министров СССР, где рассматривался проект кораблестроительной программы, однозначно определялось сталинскими представлениями о путях развития флота. Что говорить, если даже слывший крупным военно-морским теоретиком адмирал флота И.С. Исаков, бывший в годы войны начальником Главного Морского штаба, выступил со статьей, в которой отозвался об авианосцах, как о «плавающих гробах».

В конце концов, программой строительства Большого флота на 1946—1955 гг. было предусмотрено выделение 13,8 млрд. рублей на строительство 4 тяжелых и 30 легких крейсеров и немногим более 8 млрд. — на подводные лодки всех типов. Однако первая послевоенная кораблестроительная программа была выполнена менее чем наполовину. Ни один из запланированных тяжелых крейсеров даже не смогли заложить, хотя были израсходованы колоссальные финансовые ресурсы[278].

Вызывающая самостоятельность суждений Кузнецова, не умевшего и не желавшего кривить душой, все больше раздражала вождя и вызывала недоброжелательство ближайшего сталинского окружения, в первую очередь заместителя Сталина по Совету Министров Л.П. Берии и Н.А. Булганина, на котором как на замминистра Вооруженных Сил лежало решение флотских дел.

«Почему, Кузнецов, ты все время ругаешься со мной? Ведь органы уже давно просят у меня разрешения тобой заняться...» — как-то спросил Сталин. Чего было в этих словах больше: желания предостеречь или скрытой угрозы?

Едва завершилась полемика вокруг кораблестроительной программы, Кузнецова «убрали» немедля: уже в марте 1947 г. он оказался в Ленинграде на незначительной должности начальника управления военно-морских вузов. А менее чем через год во имя все той же цели — приструнить, припугнуть высшую военную элиту, «расслабившуюся» за годы войны — над группой адмиралов во главе с Николаем Герасимовичем было устроено показательное судилище.

Началось с традиционного для тех времен «охоты на ведьм» повода: некто капитан 1-го ранга В.И. Алферов, научный сотрудник НИИ минно-торпедного управления ВМС, уловив политические ветры, повеявшие над страной, написал на Кузнецова донос. В силу каких-то присущих им способностям такие люди умудряются очень точно найти адресат своих пасквильных посланий. (Хотя не исключено, что Алферову могли и «подсказать», что и кому написать о Кузнецове.) Адресатом доноса стал незадолго до того ставший министром Вооруженных Сил СССР маршал Н.А. Булганин, только и ждавший повода, как насолить строптивому моряку.

Дело в том, что сразу после войны у Кузнецова с Булганиным, когда тот замещал наркома обороны Сталина, вышел неприятный разговор из-за помещения для Наркомата ВМФ. Булганин приказал выселить из одного из зданий несколько управлений флота, более того — в грубой форме отказался предоставить взамен другое помещение. Кому жаловаться? Разве что Сталину... Нарком ВМФ знал злопамятность Булганина, но как человек прямой не стал разводить излишнюю дипломатию. «Сталин, — вспоминал позднее Кузнецов, — вставая на мою сторону, упрекнул Булганина: как же выселяете, не предоставляя ничего взамен? Булганин взбесился. Придя в свой кабинет, он заявил мне, что "знает, как варится кухня", пообещав при случае все вспомнить».

Заниматься сведением счетов было, конечно, проще, чем решать вопросы государственной важности. «После войны, когда окружение Сталина соревновалось в угодничестве, встречи с ним стали редкими, — вспоминал адмирал Кузнецов. — Почти все вопросы (в том числе и военные) теперь решались его заместителями. Наш наркомат был "упразднен". Фактически наркомом или министром обороны являлся Булганин. С флотскими делами стало совсем худо. Не любя флота, а также не желая разбираться в его сложных и дорогостоящих проблемах, он старался где только можно "задвинуть" их на задний план или решить в пользу Наркомсудпрома...»[279].

Благоприятного момента для мести Булганину долго ждать не пришлось. Тем более что Кузнецов, став заместителем министра Вооруженных Сил, прямо вошел в подчинение Булганину. С переводом же адмирала на нижестоящую должность расправиться с ним оказалось еще проще. Так что письмо-пасквиль Алферова пришлось Булганину, ставшему в марте того же 1947 г. полновластным министром ВС, как нельзя кстати.

Получив оформленный в нужном духе доклад главы военного ведомства, Сталин дал указание привлечь Кузнецова к суду чести. 19 декабря 1947 г. он лично подписал постановление, в соответствии с которым кроме бывшего наркома к общественному разбирательству были привлечены еще три адмирала — бывший всю войну заместителем наркома Л.М. Галлер и бывшие начальники Главного Морского штаба В.А. Алафузов и ГА. Степанов, то есть цвет, элита советского ВМФ.

Обвинение сводилось к антипатриотическому преклонению перед иностранным вооружением и передаче бывшим союзникам, прежде всего англичанам, немецкой акустической торпеды, захваченной на подбитой в 1944 г. подводной лодке кригсмарине, чертежей отечественной торпеды высокого бомбометания, некоторых образцов артиллерийского вооружения и топографических карт Севастополя и отдельных районов Дальнего Востока.

В условиях ширившейся кампании борьбы с «низкопоклонством перед Западом» обвинение легло на благодатную почву. Гнев вождя основательно распалял опытный царедворец. По словам Кузнецова, «Булганин подхватил это и, воодушевившись, сделал все возможное, чтобы "раздуть кадило". В тех условиях это было нетрудно сделать. Действовали и решали дело не логика, факты или правосудие, а личные мнения. Булганин к тому же мало разбирался в военном деле, хотя и хорошо усвоил полезность слушаться. Он и выполнял все указания, не имея своей государственной позиции. Он был плохой политик, но хороший политикан»[280].

Несколько недель шло предварительное следствие. У каждого из адмиралов был свой персональный следователь, но всех допрашивали по одной схеме, и в каждый данный момент выясняли один и тот же вопрос явно с тем, чтобы не дать им возможности заранее согласовать ответы. Подследственные не были взяты под стражу (суд чести — все-таки структура «общественная», почти самодеятельная), сохраняли возможность относительно свободного передвижения, но ощущение того, что их, словно волков, обкладывают красными флажками, нарастало.