Читать книгу "Не исчезай - Женя Крейн"

На даче, на прибалтийском взморье, среди ромашек и васильков, летним дождливым полуднем было написано первое стихотворное признание в любви к жизни. Две девочки с бабушками, маленькая Люба и маленькая Зина. Две отсутствующие, неприсутствующие, служащие, на службе состоящие матери. Две девочки – безотцовщина, книжки, разбитые коленки, первые потуги живота, первые схватки взрослости, женственности. Тайны дружбы, тайны плоти, школьные каникулы, прибалтийское лето. На спор написано – ах, и я так могу! И я могу – то есть как Пушкин. Сколько было заучено, вызубрено, на табуреточку ставлено, вслух прочитано… Я тоже! Так! Могу…

О небо! Как тебя люблю я… – написано в летнем туалете, дощатой будочке, оклеенной изнутри старыми газетами. Напрягаясь умом и телом, она создавала слова о возвышенном, о небе, которого отсюда видно не было, были лишь стены в старых, выцветших словах, щели между досками, свет, просачивающийся в эту сумрачную, смрадную, пахучую кабинку, задвинутую на самую окраину сада. К домику у забора вела извилистая тропа, он был спрятан за кустами рыжего крыжовника. Иногда она выскакивала оттуда в ужасе – боялась призраков, скрывающихся в темноте. Боялась своего воображения, тех монстров, что таились по углам. Себя боялась?

7

Девочка Зина из утраченного детства – ан, нет! Ее детство всегда с ней, рядом. Девочка Зина – впоследствии врач, акушер-гинеколог. В двадцать пять лет похоронила маму-учительницу. До этого ходила за ней, мыла маму; Зина мыла маму – у мамы оказалась онкология без будущего, а у Зины – только стирка в малогабаритной квартирке на Петергофском шоссе, двое детей, молодой муж, виза в Израиль. Бельевые веревки перетягивают квартиру наискосок. Рядом с маминой простыней – детские ползунки. Зина говорит: пойди учиться, Люба. Не надо тебе все это. Брось. Посмотри – разве это главное в жизни? Подумай, Люба, жизнь уйдет, проворонишь жизнь. Может, стать тебе акушеркой? Знаешь, сколько в этом радости – видеть новую жизнь, каждый день видеть новую жизнь. Она была философом, эта Зина. О Небо! Как тебя люблю я…

Позже, гораздо позже, в одной из многих компаний, в которых Любе пришлось поработать, роль неофициального штатного философа играл чернокожий мыслитель Оскар. Он сидел на проходной и, проверяя пропуска, раздавал непрошеные советы. Когда ж работала в доме для пожилых и больных, там властелином умов стал Тони, мастер на все руки, плотник, подсобный рабочий, сумевший подружиться со всеми: от жильцов дома до президента компании. Тони стриг траву, чинил проводку, помогал немощным и одиноким прибивать гвозди и устанавливать телефоны, таскал тяжести, подхватывал железные коробки в жилистые руки, как детей, сгружал на тележку и ждал момента, чтобы поделиться очередным открытием. Господа, возвещал он, почему нас всех так беспокоит машинная цивилизация, компьютеры, телевизоры, например? Задумывались ли вы над тем, чем человек отличается от той же машины? Что такое человек? Подумайте – мы все когда-то сидели на деревьях. Видели вы людей в Африке? По телевизору видели? Так вот мы все оттуда вышли. В Африке как надо было жить? На земле сидеть было нельзя, спать нельзя было на земле. Повсюду ходили тигры, звери хищные, львы всякие. Люба вспоминает Тони тепло, даже с некоторой ностальгией. Все же тяжело хранить в голове столько разных людей, событий; всех их хочется выпустить погулять на бумажные страницы, облечь в слова, закрепить между строк. Но не все из тех, кого она помнит, поддаются такой расшифровке. А вот Тони, да, Тони стоит перед глазами – живой, простой, лукавый. Поднимет плечи, наклоняется вперед, сутулится, втягивает шею в плечи, поднимает брови и начинает водить глазами – туда-сюда. Вид у него заговорщицкий – Тони изображает хищника. Но похож он больше не на тигра, не на льва, а на дружелюбного, хитрющего шакала. Нет, шакал – это уж очень противно, что ли. На лиса? Хитрец, плут, ловкач наш Тони, стреляный воробей, но как-то по-доброму, без гнильцы. Есть в нем нечто от, может, венецианского гондольера, итальянского лавочника, испанского продавца сластей. Он не упустит своего, не пропустит мимо, не откажется поживиться, подработать, но все своими руками, натруженным горбом. Вот и тогда – пришел в столовую, бегал где-то, вспотел, вытирает лоб, обмахивается салфеткой. Подсел к Любе, налил себе из большого котла дежурный суп, на который расщедрилось руководство, ест вместе со всеми, глотает и говорит, быстро, быстро. И прихлебывает при этом, шумно втягивает воздух носом, поглядывает вокруг – вдруг начальство увидит? Ведь его ланч, его обеденный перерыв, уже прошел, и он наверняка хлебнул винца, но немного – Тони всегда за рулем. Да что это она? Разве ей доподлинно известно, что Тони сегодня пил? Ведь для красного словца Люба, как Тони, не пожалеет рук, что пишут текст, не пожалеет и ушей-глаз слушателей-читателей. Вот почему он ей близок, Тони-рассказчик, сочинитель басен, сплетатель слов, словно плетет корзины, лыко к лыку, слово к слову. И каждое слово – в строку, и каждая корзина – на продажу.

Тони загорается от своих слов, согревается от супа, внимания. Тони воспламеняется вниманием окружающих, картинами, что рисует его воображение. Что такое слушатель, рассказчик? Любино живое писательское, его страстное, беспокойное воображение рассказчика – им обоим нужны слова, образы, создаваемые этими словами. Вот он, Тони, сейчас он хищный зверь, наклонился вперед, загребает руками – в правой ложка, в левой – кусок хлеба. Двигает плечами, туловищем; его торс наклонен вперед над миской с супом, над столом, он ползет, пробирается по африканским просторам, по саванне… Но где же деревья в этой саванне? Люба видит одинокое дерево, на нем притаился доисторический человек. Или там сидит целое семейство? Семейство настороженных доисторических людей. Их сон чуток, им надо дожить до утра.

А может, мы все инопланетяне – это уже Тони придумал для землян, создает новую историю. Представь, умер я, то есть собираюсь умереть, а меня – раз, и засадили в ракету! И записку сунули или там чип какой-нибудь присобачили ко мне. Написали в том чипе: Тони такой-то и такой-то, страдает тем-то. Запустили меня в космос, летаю я там, и нас таких много. Пшш-шш-ш… Лечу. Вокруг галактики, звезды, планеты, созвездия; я летаю там спящий или замороженный. Проходит время, меня так быстренько – р-раз! Тони показывает как это «р-раз!»: руками, лицом, всем туловищем. Суп доеден, он только прихлебывает остатки, закидывает их в рот, запрокинув голову, выгибая шею. Но не останавливается, говорит между глотками, хлебками. Вот я обратно прилетел, меня так быстренько вынимают, смотрят на записочку… Ага! Тони, значит, у него что? Или, может, это какой-то там профессор нужный, ученый, и его в космос запустили, вместо того чтобы похоронить. Вот профессор уже обратно на Земле, то есть в будущем… Инфаркт, инсульт? Сейчас посмотрим, что там с ним. Р-раз – пшик, туда-сюда, укололи, вставили, сделали – профессор живет по новой, без инсультов, – проблема решена!

8

– Подлый, подлый маленький Хрущев! – воскликнул человек, с которым Люба познакомилась во время очередной литературной вылазки.

Теперь она все чаще устраивается со своими блокнотами в «Старбаксе». Холодный дистиллированный воздух обдувает возбужденную голову.