Читать книгу "Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем - Фил Найт"

Мы уже никогда вновь не услышим ни о них, ни о нем. Я посмотрел на манекены, сидящие по обе стороны от Холланда. «Господа, — сказал я, вставая. — Господа». Иногда на языке бизнеса это слово означает: засуньте ваше ФБР себе знаете куда.

Когда все мы вышли из банка, я поклонился Ито. Я хотел поцеловать его, но я только поклонился. Хэйес тоже поклонился, хотя на мгновение мне показалось, что он нырнет носом вперед от стресса, пережитого в течение этих последних трех дней. «Спасибо, — сказал я Ито. — Вы никогда не пожалеете о том, что защитили нас сегодня».

Он поправил свой галстук. «Такая глупость», — сказал он.

Вначале я подумал, что он имеет в виду меня. Затем я понял, что он говорил о банке. «Не люблю глупость, — сказал он. — Люди придают слишком большое значение цифрам».

Часть вторая

Ни одной великой идеи не родилось в конференц-зале, — заверил он датчанина. — Но масса глупых идей там скончалась, — сказал Стар.

Ф. Скотт Фицджеральд, «Последний магнат»

Пре

Никакой вечеринки в честь победы не было. Не было победного танца. Не было даже быстрой победной джиги в коридорах. Времени на это не было. У нас по-прежнему не было банка, а банк нужен любой компании.

Хэйес составил список банков в Орегоне с крупнейшими депозитами. Все они были намного меньше, чем «Первый национальный» или Банк Калифорнии, но… что поделаешь? Бедному да вору — всё в пору.

Первые шесть повесили трубки нам на нос. Седьмой, «Ферст стейт бэнк оф Орегон», этого делать не стал. Он находился в Милуоки, небольшом городке, в получасе езды от Бивертона. «Приезжайте», — сказал президент банка, когда я наконец дозвонился до него. Он пообещал мне кредит в миллион долларов, что почти равнялось объему резервов его банка.

Мы перевели наш счет в тот же день. В ту ночь я впервые за последние две недели приложил голову к подушке и смог заснуть.

На следующее утро я засиделся с Пенни за завтраком, обсуждая предстоящие выходные перед Днем поминовения (Никсон объявил в 1971 году День поминовения федеральным праздником. Поминают американцы в этот день не только погибших в войнах, но и всех близких — с заупокойными службами и посещением кладбищ. Отмечается в последний понедельник мая, поскольку в воскресенье, особенно среди верующих, на кладбище ходить не принято. В воскресенье ходят в храм. После Дня поминовения начинается период отпусков. — Прим. пер.). Я сказал ей, что не припомню, когда я жаждал отдыха сильнее. Мне нужна была передышка, нужно было отоспаться и вновь начать хорошо питаться. И еще мне надо было посмотреть, как бегает Пре. Она криво усмехнулась: «Всегда ты мешаешь бизнес с удовольствием».

Виноват.

В те выходные Пре был организатором соревнований в Юджине и пригласил для участия в них лучших бегунов мира, включая своего финского заклятого соперника Вирена. Хотя Вирен в последнюю минуту отказался, все равно собралась группа удивительных легкоатлетов, в том числе наш дерзкий марафонец Фрэнк Шортер, завоевавший золото на Играх 1972 года в Мюнхене, в городе, где он родился. Упорный, умный, ставший теперь адвокатом и поселившийся в Колорадо, Шортер стал завоевывать такую же известность, как и Пре, и они оба были добрыми друзьями. Втайне я подумывал заключить с Шортером спонсорский контракт.

В пятницу вечером мы с Пенни прибыли в Юджин и заняли свои места среди семи тысяч ревущих и беснующихся болельщиков Пре. Забег на 5000 метров был коварным, яростным, и Пре был не в лучшей своей форме, это видели все. Шортер вел забег, оставался последний круг. Но в самый последний момент, на последних двухстах ярдах, Пре сделал то, что делал всегда. Он напряг все свои жилы. Стадион имени Хэйварда вибрировал и ходил ходуном, когда он вырвался вперед и победил со временем 13 минут 23,8 секунды, что было на 1,6 секунды быстрее его лучшего показателя.

Самым известным высказыванием Пре было: «Кто-то сможет победить меня — но для этого им придется кровью изойти». Наблюдая за его бегом в тот последний уикэнд мая 1975 года, я как никогда, восхищался им и никогда не отождествлял себя с ним теснее. Кто-то, возможно, победит меня, говорил я себе, какой-нибудь банкир, кредитор или конкурент, возможно, остановит меня, но, Богом клянусь, им для этого придется кровью изойти.

После забегов в доме Холлистера состоялась заключительная вечеринка. Мы с Пенни хотели пойти на нее, но нам предстояла двухчасовая поездка обратно в Портленд. Дети, дети, оправдывались мы, прощаясь с Пре, Шортером и Холлистером.

На следующее утро, буквально перед рассветом, зазвонил телефон. Я нащупал его в темноте: «Слушаю?»

«Бак, ты?»

«Кто это?»

«Бак, это Эд Кэмпбелл… из Банка Калифорнии».

«Банк Кали?..»

Звонить мне посреди ночи? Наверное, мне кошмар снится. «Будь я проклят, мы с вашим банком больше не имеем дел — вы нас вышвырнули».

Он звонил не по деньгам. Он звонил, как он сказал, потому что он услышал, что погиб Пре.

«Погиб? Это невозможно. Мы только что видели его во время забега. Вчера вечером».

Погиб. Кэмпбелл продолжал повторять это слово, бил им меня как дубиной. Погиб, погиб, погиб. Какой-то несчастный случай, бормотал он.

«Бак, ты меня слушаешь? Бак?»

Я нащупал выключатель, чтобы зажечь свет. Набрал номер Холлистера. Его реакция была точно такой же, как у меня.

Нет, этого быть не может. «Пре только что был здесь, — сказал он. — Он ушел в прекрасном настроении. Я перезвоню».

Когда через несколько минут он перезвонил, голос его прерывался от рыданий.

Все, что кто-либо мог сказать, сводилось к тому, что Пре повез с вечеринки Шортера домой, а спустя несколько минут после того, как высадил его, поехал дальше и на шоссе потерял управление. Его красивая светло-коричневая «Эм-джи», купленная на первые деньги, заработанные им в «Блю Риббон», налетела на какой-то валун у дороги. Машину подбросило в воздух, а Пре выбросило из нее. Он упал на спину, и «Эм-джи» обрушилась ему на грудь.

На вечеринке он выпил кружку или две пива, но все, кто видел, как он выходил из дома, клялись, что он был трезв.

Ему было двадцать четыре года. Ровно столько же, сколько было мне, когда я вылетел с Картером на Гавайи. Другими словами, когда моя жизнь только начиналась. В возрасте двадцати четырех лет я еще не знал, кто я, а Пре не только знал, кем он был, весь мир это уже знал. Он скончался, когда не был побит ни один из его американских рекордов в беге на длинные дистанции — от 2000 до 10 000 метров, от двух до шести миль. Разумеется, удерживал он не только рекорды. Он удерживал, захватил наше воображение, приковал нас к себе и теперь уже никогда не отпустит.

В своем панегирике Бауэрман, разумеется, говорил о спортивных достижениях Пре, но настаивал, что жизнь Пре и его легенда были пронизаны более значительными и высокими устремлениями. Да, сказал Бауэрман, Пре был полон решимости стать лучшим бегуном в мире, но хотел добиться куда большего. Он хотел разорвать цепи, опутывавшие всех бегунов, — цепи, навязанные им мелкими бюрократами и скупердяями-счетоводами. Он хотел уничтожить дурацкие правила, сдерживающие спортсменов-любителей и обрекающие их на нищенское существование, не позволяющие им реализовать свои потенциальные возможности. Когда Бауэрман закончил свою речь, когда он сошел с возвышения, я подумал, что выглядел он постаревшим, почти дряблым. Наблюдая, как он неуверенными шагами возвращался на свое место, я не мог понять, как ему удалось найти в себе силы, чтобы высказать все это.