Читать книгу "Двоеженец - Игорь Соколов"

Никто его не знает, никто его, кроме меня, не видел, однако все без исключения о нем слышали. За последнее время его имя обросло самыми различными слухами и легендами, можно сказать, что уже сам Штунцер стал уже живой легендой. Некрофил в маске печального и никем непонятого романтика сидел рядом со мной в черном костюме с бабочкой, делающей его очень похожим на официанта, и нервно курил, пуская в меня дым колечками, для чего его губы каждую минуту складывались в крошечный бутон бледных роз или в кровавую гармошку.

Сравнения были самые разные, и только какой-то странный, похожий, скорее, на хитрую усмешку испуг оставался со мной, как Штунцер, один на один.

Остальные: Иван Иваныч, Матильда, Мария – вроде как бы и присутствовали, но для меня их сейчас не было, они на время перестали для меня существовать, как случайные актеры из спектакля, который пришлось неожиданно прервать, ибо сам Штунцер, собственной персоной, в черном костюме и в черной бабочке, принарядившись, как на тот свет, и все так же похожий на уставшего официанта, сидел со мной молча, излучая только свет таинственных глаз, которые безо всякой пощады ели и ели меня, уже глотая целиком…

– А нельзя ли нам выйти и поговорить, – предложил Штунцер, притворно для всех улыбаясь, о, я понимал, сколько для него стоила эта божественная и одновременно дьявольская улыбка!

Еще я видел, как он сильно нервничает, теребит пальцами левой руки черную бабочку, а правой в кармане что-то сжимает, ну, конечно же, тот самый милый дамский пистолет. До того, как его отправили в психушку, он часто мне показывал этот черный с перламутровой ручкой маленький дамский пистолет. Я киваю ему головой, и мы молча встаем из-за стола.

– Ой, мой милый, скорее возвращайся, – проворковала мне на ухо веселая Матильда, Иван Иваныч страдальчески поморщился и тут же улыбнулся, и одна только Мария проводила меня печально-осмысленным взглядом, как будто что-то кольнуло ее в самое сердце и она сразу же все поняла. Поняла и промолчала, видно, на Кавказе, как и на Востоке, женщин приучили по возможности молчать, да и в нашем народе молчание женщин воспринимается не иначе как отблеск драгоценного металла.

Почти всю жизнь я ждал этого момента, момента, приносящего угрозу всему твоему существованию, всему твоему телу, когда все нервы у тебя напрягаются до бесконечного предела, а ты только ждешь и думаешь, когда же все это случится и случится ли вообще, ибо на карту поставлена твоя жизнь. И я мгновенно вспомнил все свои жалкие попытки покончить с собой, и мне почему-то сделалось смешно, но этот смех едва проступал сквозь невидимые слезы, которые лились из глаз, но оставались для всех невидимыми. Конечно, я мог бы закричать, привлечь к нам всеобщее внимание, но Штунцер и тогда бы выстрелил в меня. Скорей всего, я только бы опозорился.

Как странно, меня ждет смерть, причем насильственная смерть, а все забочусь о своем внешнем облике, все еще трогаю потными пальцами свое живое тело, все еще бессмысленно улыбаюсь сидящим за столом Матильде, Ивану Иванычу и Марии и даже слегка помахиваю рукой, мол, ждите-ждите, и очень скоро я вернусь! Ну, а если я закричу и при обыске его карманов ничего не найдут? Да, нет, все дело было не в этом, просто я не мог дважды предавать одного и того же человека, а потом я читал его дневники и благодаря этим дневникам я сумел разглядеть в нем несчастную душу, которая, если чем-то и отличалась от меня, то не самой главной смертной сутью.

Я понял его с одного взгляда, Штунцер горел одним только желанием – уничтожить меня. Не дать ему такой возможности означало лишить его единственного шанса ознаменовать свою иллюзию мщения кровью, насладиться видом мертвой плоти твоего заклятого врага. Что касается остальных удовольствий, я ничего не знаю, но предполагаю, что после приема огромного количества нейролептиков Штунцер вряд ли обладал способностью получать удовольствие от мертвых женщин. Впрочем, в эту минуту я был так возбужден, что даже не отдавал себе отчета в собственных мыслях.

То ли от страха, то ли от чудовищности самого моего положения они прыгали, как трусливые крысы, и каждая пыталась спрятаться за другую. Еще я думал о Штунцере как об очень страдающем человеке, но времени для какой-либо жалости не хватало, время забирало меня со всеми своими жалкими мыслями, делая меня, как мой же труд, бессмысленной машиной.

Сначала мы со Штунцером вышли в вестибюль, там толпились люди, и поэтому нам со Штунцером было неудобно сводить друг с другом какие угодно счеты, хотя и так было понятно, что я хотел с ним поговорить, а он хотел меня убить.

Так или иначе, но немного постояв среди говорящей, смеющейся и что-то горланящей толпы, мы как-то одновременно обратили внимание на лестницу, ведущую куда-то и устеленную ковровой дорожкой, чьи узоры напоминали сверкающие сабли, готовые срубить одним махом любую голову. И мы даже без слов, одними глазами придя к взаимному согласию, не спеша, чуть ли не рука об руку стали подниматься вверх по лестнице.

Вскоре мы вышли на пустынный балкон, огороженный с двух сторон двумя массивными колоннами, уходящими высоко под крышу. Шел дождь, который косыми полосами задевал нас, даря неожиданный холод, а вместе с тем и восторг, ибо холодные капли дождя жгли нас, одаривая противоречивым теплом, которое проистекало откуда-то из космоса, дождь постепенно нарастал с ощущением преходящести всего бытия: и этой нелепой ситуации, и меня, и Штунцера.

– А хочешь, я убью себя сам, – неожиданно предложил я Штунцеру. Мой вопрос застал его врасплох, и он даже от волнения закурил, я тоже закурил, попросив у него сигарету. Почему-то я думал, что он сейчас заговорит со мной, может, ему надо было что-то выяснить у меня, но Штунцер упрямо молчал, и его молчание стало уже раздражать меня.

– Ну, на самом деле, дай мне убить себя, – попросил я, и от моего голоса Штунцер даже вздрогнул и пристально посмотрел на меня. Потом, спустя минуту он вытащил свой маленький пистолет и направил мне в грудь его крошечное дуло, опять повисла молчаливая пауза, мы стояли очень долго друг напротив друга, глядя в глаза, и молча дрожали.

Казалось, что она пробирает нас до самых костей. Потом мне все это надоело, и я выбил у него пистолет из правой руки ногой. Пистолет свалился с балкона, и какой-то длинноносый тип в черном плаще под черным зонтом мигом схватил его и был таков.

Теперь без пистолета Штунцер выглядел очень маленьким, ничтожным и жалким, хотя во мне все равно просыпалась к нему какая-то беспричинная жалость, а потом он даже немного расплакался. Был ли это страх или разочарование в самом себе, но Штунцер плакал, словно объединившись с этим неумолимым дождем. На какой-то миг мне захотелось рассмеяться и хорошенько потрепать его по щеке, как маленького и упитанного поросенка, но вместо этого я нашел его дрожащую на перилах руку и тихо сжал ее.

– Пожалуйста, не думай обо мне хуже, чем о самом себе, – прошептал я.

– Я вообще не могу думать, – пробормотал он сквозь слезы и внезапно обнял меня и прижал свою плачущую голову к моей груди.

– Каждый берет то, что возможно, – шепнул он и, еще раз пожав мою руку, спустился по лестнице вниз и быстро смешался с толпой. Я тоже медленно спустился и вошел в большой зал, где меня уже заждались. Матильда опять нахально повисла на мне, Иван Иваныч глупо заржал, а Мария все продолжала мне показывать свои большие карие глаза.