Читать книгу "Любовь - Рихард Давид Прехт"

Положительной стороной этих изменений является сотворение нового «мы», нового пространства самоутверждения в неизвестном ранее измерении. Семьи образуют маленькие общества внутри общества, обладающие собственными ролями, играми с истиной, ожиданиями и ожиданиями ожиданий. Если рассматривать этот процесс идеально, то можно сказать, что сильно расширяется область совместно переживаемого опыта пары. На практике, однако, это пространство во всех аспектах становится несколько уже. Семья пожирает массу времени. У членов семьи появляются новые, неведомые ранее роли; сексуально привлекательные существа превращаются в мамочек и папочек. Журнал «Фокус» в 2005 году назвал этот феномен у женщин «мамизацией»; у некоторых отцов дела обстоят не лучше. Кто не воспринимает это разочарование в гормональном опьянении и счастья как личное разочарование, должен считаться с таким разочарованием у других. Лучшая бездетная подруга незаметно отдаляется, а бездетный друг чувствует себя самым одиноким из всех волков.

Романтический кодекс перерабатывается в кодекс семейный. Возбуждение против монотонности, защищенность против ненадежности — здесь тоже есть свои собственные полюса. Семья вырабатывает свою собственную систему смыслов и значений. Чужие люди не видят в тебе того, что видят члены семьи. Это наблюдение относится как к родителям, так и к детям. Ничто не бывает прочнее образа, созданного родителями, братьями и сестрами. То, что относительно, как характер, складывает в семье случай и соотношение влияний, выковывается в абсолютный образ. Самые младшие дети, баловни, тоже со временем становятся зрелыми людьми, возможно, превосходящими своих старших братьев и сестер по уровню эмоций, социальных навыков и интеллекта, но, несмотря на это, их роль в семейных отношениях остается неизменной. Ничто с таким трудом не поддается корректировке, как семейные клише.

Семья создает новые разнообразные обязательства, а эти обязательства, в свою очередь, порождают бремя ответственности. В эпоху всеобщей индивидуализации с ее постоянной необходимостью выбора, каждая новая обязанность легко воспринимается как принуждение и чрезмерное требование. Нет поэтому ничего удивительного в том, что сегодня каждая третья женщина остается бездетной. Положение усугубляется тем, что рынок труда — по крайней мере в Федеративной Республике Германии — недостаточно приспособлен к большому количеству семей, в которых работают оба супруга. Если Ульрих Бек в 1990 году еще мог писать, что «общество отказывает индивидам, преимущественно, женщинам», то теперь это с равным успехом можно приложить и к мужчинам. Давление общественных и личностных ожиданий привело к тому, что и мужчинам теперь приходится совмещать свои профессиональные резюме с семейной биографией — как в отношении организации, так и в отношении психологической роли.

При таком положении нет ничего удивительного в том, что происходит переплетение и смешение общественных представлений и личных образов. Проводя сами собой напрашивающиеся параллели с идеальной приспособленностью одиночек к «Новой экономике», феминистка Джудит Батлер еще в 1990-е годы — сама того, видимо, не желая — вынесла семье смертный приговор. Для нее, ориентированного на полное равенство полов философа, гетеросексуальная романтика есть почти непростительное зло, ибо гетеросексуальная традиция романтической любви настраивает «женщин» и «мужчин» на действия, обусловленные заранее заданными зеркальными прототипами. Другими словами, романтика создает ролевые штампы в любви и препятствует тому, чтобы мужчины и женщины относились к себе и своей половой принадлежности, игнорируя эти штампы. С такой точки зрения, романтическая нуклеарная семья — крепчайший цемент, в котором навечно отливаются ролевые клише. Женщина, являющаяся исключительно матерью нуклеарной семьи (отцы интересуют Батлер меньше), уничижает себя и пренебрегает всеми возможностями, с помощью которых, по Батлер, человек может обрести себя: пародической игрой в ожидания, целенаправленным уклонением и вызовом культурным нормам.

Ирония этого диагноза заключается в том, что нынешние молодые матери, живущие в фешенебельных кварталах больших городов, еще крепче закрутили гайки. Материнство превращается в показательное выступление с ироническим подтекстом: «Я — мама, и это так здорово!» Здесь Батлер побивают ее же оружием, ибо в этих самых кварталах мы сегодня наблюдаем не только двусмысленную инсценировку материнства, но еще и целенаправленное уклонение от права не воспринимать себя только как мать: антифеминизм современности пожирает собственных духовных матерей. Кристиан Шульдт, например, анализирует семейную ситуацию в берлинском районе Пренцлауэр-Берг, анализирует в смысле совпадающей с духом времени демонстрацией собственного «я»: «Уже пример Берлина показывает, какую функцию, помимо чистого размножения, может выполнять деторождение. Таково бытие родителей в Пренцлауэр-Берге. Оно, это бытие, стало феноменом поп-культуры, возможностью инсценировать свою индивидуальность» (121).

Дефилирующие по подмосткам сцены жизни преуспевающие мамаши и дети, как сценические символы, создают миры самоутверждения, позволяющие уйти от «мамизации», ослабить ее или как-то уравновесить. С такой точки зрения, это не самое плохое решение, хотя участникам этого представления оно доставляет куда больше удовольствия, чем зрителям.

Естественно, сценические мамаши и папаши Пренцлауэр-Берга представляют лишь ничтожно малую долю нынешних отцов и матерей. В Хоэншенгаузене, районе, расположенном всего в десяти километрах к востоку от Пренцлауэр-Берга, картина выглядит совершенно по-иному. На примере местных крутых молодых родителей можно видеть следующее: семья и индивидуальность не обязательно противоречат друг другу. Индивидуализация отдельного человека обставлена жесткими рамками, которые не оставляют места для безграничного саморазвития. И, наоборот, семья не только приводит к созданию новых ограничений, она, кроме того, упраздняет старые. Исчезают возможности выбора, превратившиеся в его необходимость. Те, у кого не хватает свободного времени, уже не стоят перед необходимостью выбора между многими возможностями. Добровольное самоограничение, вызванное рождением детей, также представляет некоторые преимущества. С семьей — как бы она ни выглядела — одна форма смешения принуждения и свободы сменяется другой формой смешения принуждения и свободы. Свободы и принуждения стали иными, но смешение не стало от этого менее привлекательным. Это проявляется хотя бы в том, что при всех нагрузках и стрессах, связанных с воспитанием детей, едва ли кто-нибудь всерьез жалеет о том, что у него есть дети.

Эффект, лежащий в основе этой положительной оценки, стал в последние годы предметом пристального изучения. Естественно, подавляющее большинство родителей любит своих детей и не желает их потерять. Но действительно ли дети доставляют родителям столько радости и счастья, как охотно говорят сами родители? Этот вопрос решили выяснить Дэниел Канеман, нобелевский лауреат по экономике и профессор психологии Принстонского университета, и его коллега Алан Крюгер. Для работы им потребовалась система как можно более точного измерения уровня счастья. Ученые не без основания полагали, что опрашиваемые, давая ответы, часто обманывают самих себя. Человек, отвечающий на такой важный и сложный вопрос, преувеличивает свое благополучие и приукрашивает действительное положение вещей. Поэтому Канеман и Крюгер не спрашивали: «Приносят ли дети вам счастье?» Вместо этого они требовали от родителей минута за минутой реконструировать свой день. Результат получился не слишком лестный для детей. Родители — по крайней мере американские — находят пребывание в обществе детей в некоторых ситуациях таким же неприятным, как выход в магазин или уборку квартиры. Но, внося равновесие в протокол, все родители считали своим долгом подчеркнуть, что из всех факторов счастья дети — самый важный. При воспоминании забытых эпизодов дети кажутся лучше. Смысл жизни — это нечто большее, чем сумма счастливых моментов.