Читать книгу "Черепаший вальс - Катрин Панколь"

— И я бы хотела, чтобы прекратился этот вечный гром с вашего этажа!

— Это не гром, мадам, это Моцарт, — парировал мсье Ван ден Брок.

— Когда играет ваша жена, разницы я не слышу! — прошипела гадюка.

— Смените слуховой аппарат! В нем помехи.

— Возвращайтесь к себе в страну! Это вы для нас помеха!

— Но я француз, мадам, и тем горжусь!

— Ван ден Брок? Это французское имя?

— Да, мадам.

— Белобрысый чужак, вылез из грязи в князи, а теперь водит за нос доверчивых пациенток, заселяет им в животы своих ублюдков!

— Мадам! — вскричал Ван ден Брок: у него перехватило дыхание от такого чудовищного обвинения.

Измученный синдик окончательно сдался. Его маркер чертил круги и квадраты на первой странице повестки дня, а рука, похоже, с трудом удерживала голову на весу. Оставалось рассмотреть еще тринадцать пунктов, а часы показывали семь. На каждом собрании он наблюдал одни и те же сцены и задавался вопросом: как же эти люди живут бок о бок круглый год?

Поднялся возмущенный хор голосов, но мадемуазель де Бассоньер не так легко было сбить с толку обвинениями в расизме и призывами к толерантности. Она по-прежнему изливала потоки желчи, а если слегка выдыхалась, ее подбадривал мсье Пинарелли, сопровождавший каждую ее фразу словами: «Это им только на пользу!»

— Семейства Бассоньер и Пинарелли жили в этом доме всегда, а прочие вроде как захватчики. Мы для них иммигранты! — пояснил мсье Мерсон.

— Это опасная женщина! Она прямо пышет ненавистью!

— Ей уже дважды давали по морде. Один раз араб, которого она на почте обозвала социальным паразитом, второй раз — поляк: она заявила, что он нацист! Приняла его за немца. Но она и после этого не унялась, только еще больше озлобилась; считает себя жертвой, вопит о несправедливости, о мировом заговоре. Консьержек приходится менять каждые два года, и все из-за нее. Она их изводит, преследует, и синдик в конце концов уступает. Да и Пинарелли тоже хорош! Знаете, он ведь не выносит Ифигению, обвиняет в том, что она мать-одиночка. Мать-одиночка! Эка невидаль в наше время!

— Но у нее же есть муж! Проблема в том, что он в тюрьме, — фыркнула Жозефина.

— Откуда вы знаете?

— Она сама сказала…

— Вы с ней дружите?

— Да. Она мне очень нравится. И еще я знаю, что она хочет устроить небольшой праздник у себя в каморке, когда кончится ремонт… Это, похоже, непросто, — вздохнула Жозефина, оглядывая зал.

Мсье Мерсон расхохотался, что произвело на присутствующих эффект разорвавшейся бомбы. Все обернулись к нему.

— Это нервное, — оправдывался он с широкой улыбкой. — Но я хоть разрядил обстановку! Мадемуазель де Бассоньер, вы недостойны принадлежать к нашему товариществу жильцов.

При слове «товарищество» она захлебнулась яростью и плюхнулась на стул, бурча, что все равно слишком поздно, Франция катится к черту, зло свершилось, страна во власти порока и иностранщины.

По залу прокатился неодобрительный ропот, и синдик, пользуясь минутным затишьем, вернулся к повестке дня. По каждому пункту жильцы корпуса «Б» голосовали против, а жильцы корпуса «А» — за. Атмосфера снова накалилась. Ремонт дверей коммунальных построек, расположенных во дворе? Решение принято. Ремонт оцинкованных карнизов? Решение принято. Очистка помойки и установка баков для раздельного сбора мусора? Решение принято.

Жозефина подумала, что хорошо бы улететь к синему океану, пальмам, пляжу с белым песком. Она представила, как волны лижут ей ноги, солнце греет спину, песок щекочет живот, — и расслабилась. Откуда-то издалека до нее доносились обрывки фраз, варварские термины типа «установка спецоборудования», «порядок внесения поправок», «плотницкие и кровельные работы»; они врывались в ее солнечный рай, но не могли его разрушить. Она рассказала Ширли про фразу, написанную Филиппом на форзаце книги.

— Ну и когда ты решишься, Жози?

— Глупая ты!

— Сигай в «Евростар» и дуй к нему. Никто не узнает. Хочешь, могу предоставить свою квартиру. Вам даже не придется никуда выходить.

— Ширли, сколько раз тебе говорить, это невозможно! Я не могу.

— Из-за сестры?

— Из-за одной штуки, она называется совесть. Знаешь, что это?

— Это когда боятся небесной кары?

— Ну, примерно…

— Ой-ой-ой! By the way[88], могу рассказать тебе отличную историю.

— Не очень неприличную? Ты же знаешь, как я реагирую…

— Как раз очень… Слушай, я тут на одном рауте встречаю мужика: очень милый, красивый, обаятельный. Мы смотрим друг на друга, он мне нравится, я ему нравлюсь, вопрос — ответ, оба за, смываемся, идем ужинать, нравимся друг другу еще больше, пожираем друг друга глазами, примеряемся так и сяк и в конце концов оказываемся в постели. У него. Я всегда иду на территорию противника, чтобы можно было слинять, когда захочу. Так удобнее.

— Ширли… — простонала Жозефина, понимая, какие откровения сейчас последуют.

— Ну, ложимся мы, беремся за дело, и я вытворяю с ним всякие гадкие штучки, не буду тебе их описывать, у тебя слишком низкий уровень сексуального воспитания, и тут мужик начинает стенать и бормочет: «Oh! My God! Oh! My God!»[89]— и при этом бьется головой о подушку. Меня это в конце концов достало, я отрываюсь от своих занятий, приподнимаюсь на локте и уточняю: «It’s not God! It’s Shirley!»[90].

Жозефина горько вздохнула:

— Боюсь, я в постели такая кулема…

— Это потому ты отлыниваешь от ночи любви с Филиппом?

— Нет! Ничего подобного!

— Да точно, точно…

— Иногда я и правда думаю, что он привык к умелым женщинам, не мне чета…

— Вот он, источник добродетели! Я всегда считала, что добродетель берется либо от лени, либо от страха. Спасибо, Жози, ты подтвердила мои догадки.

Жозефине пришлось объяснить, что пора закруглять разговор, не то она опоздает на собрание.

— И красавец-сосед с пылающим взором там будет?

— Уж конечно…

— И вы вернетесь под ручку, мирно беседуя…

— Нет, ты озабоченная, честное слово!

Ширли и не отрицала. Нам так мало отпущено времени на земле, Жози, надо пользоваться! А мне, думала Жозефина, когда собрание подошло к концу и жильцы повставали с мест, мне необходимо по вечерам, стоя перед зеркалом, говорить своему отражению: «Сегодня все было хорошо, девочка, я горжусь тобой».