Читать книгу "Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева"

Ну так вот, о выборе между Александрой и Ольгой. Он выбралОльгу прежде всего потому, что она была еще девчонка, сырое тесто, мягкаяглина, из которой сильная мужская рука вылепит что угодно. Александра – та быладругая. Ее не сдвинешь, не собьешь. Ей-богу, скорей монашку Верку можно было вогрех ввести, чем эту схимницу! «Схима» в понимании Мурзика была любовьАлександры к тому актеру. Ненастоящая, выдуманная любовь, вериги сердечные, неприносящие счастья! Так ему казалось тогда. Теперь-то он гораздо лучше понималАлександру. Разве для него самого Вера не была тем же самым, чем для Александры– Игорь Вознесенский? И эти вериги разве не причиняли счастья столько же,сколько боли?

Ему нравилось слово «вериги», потому что рядом было слово –Вера…

Вообще-то Александра теперь была единственным, чтооставалось у Мурзика в жизни – живого, настоящего, не «литерного», незэковского – человеческого. Он смутно ощущал некую связь с Верой, когда смотрелна Александру. Никому этого объяснить было невозможно, никто бы не понял,никто! Он сам не понимал.

Только Вера понимала, конечно, они ведь там всё видят, всёслышат и всё понимают.

Но он, конечно, перестал бы быть собой, если бы хоть что-тоизменилось в нем внешне. По-прежнему яростен и лют был взгляд синих глаз,по-прежнему Мурзик умел внушать страх. Как в 14-м году тряслись перед нимзеленые юнцы вроде Шурки Русанова, так тряслись и фраера нового времени,которые корчили из себя фартовых. Зеленые беспредельщики, они никак не могливывернуть его налицо, определить, кто он такой: их глупые гнилушкисворачивались в бесплодных попытках понять, что за интеллигент оказался с нимирядом, что за «литерный» такой, который всеми повадками схож скорее сакадемиком, к тому же битым-перебитым. Они побаивались этого Ивана-с-Волги, чуяв нем истинного аллигатора, а первый же базарило, который, оборзев, осмелилсябыло перекрестить его из Мурзика в Гунявого [12] (дошел, знать, слушок!),мгновенно был поставлен раком и теперь принужден обзываться Армянскойкоролевой, еще и радуясь, что Мурзик пожалел его и вовсе не «оторвал бейцалы»,как собирался. Без них-то, родимых, какой ты мужик? С ними да с болтом – хотькакая-то видимость сохраняется.

В мире «людей», в мире отъявленной жестокости, которая темне менее регулировалась правилами, хотя и жуткими, Мурзик чувствовал себя какрыба в воде. Рядом с ним любой бугор казался бакланом-малолеткой, которомувпервые выпало припухать в местах не столь отдаленных. При этом Мурзик вовсе нелез в паханы, много на себя не брал – хотел только, чтобы его не трогали, не«заходили с севера», задавая неприятные вопросы, и знали: Мурзик всегда вчистоте. Вне подозрений! Он не закозлит.

Ну что ж, он хотел быть в авторитете – и был. Его уважали. Ауж когда дело доходило до картинок, ему вовсе равных не было. Уносите ноги,каталы!

Мурзику нравилась и «боевая игра» – без шулерских приемов,однако и любому «офицеру», который всегда был готов пустить в ход «заточенныестары», то есть крапленые карты, Мурзик мог стать достойным противником. А ужкогда начинался терц и шулера играли между собой, посмотреть на это собиралсявесь барак, а об исходе «матча» ходили потом по лагерю баснословные слухи.

Уроки незабвенного Поликарпа Матрехина не прошли даром и незабылись, поэтому в то время, когда прочие картежники потерянно пялились вбратское очко или окошко братское, не зная, что с ними делать, у Мурзиканепременно была в гостях вся семья Блиновых! [13]

Словом, жить везде можно, он всегда в это верил. Можно житьоказалось и здесь. А что плохого? Видеть каждый день Александру, а по ночам восне – Веру, время от времени банковать и выигрывать – ну что еще нужночеловеку? Правда, еще приходилось и баланы валять [14] , так ведь не все котумасленица, будь он хоть и Мурзик… Эту премудрость он в жизни усвоил!

Однако усвоил Мурзик в жизни и еще одну премудрость: Судьба– она баба, потому завистлива и вечно чем-нибудь недовольна. Вот и теперь онапоказала-таки свой поганый нрав. Не смогла удержаться!

Мурзик в тот день потащился, как нанятый, в санчасть. Сиделон, чувствовал на себе руки Александры, которая ставила компрессы на его ногу,млел, а сам, старательно изображая кисляк на морде, едва удерживался от смеха,слушая, как за стенкой операционная сестра Зинаида Викторовна(Зинка-с-Ленинграда, как звали ее в лагере, чтобы не путать с Маманьей)звучным, почти мужским голосом рассказывает кому-то свой сон: «Вы толькопредставьте! Я вижу, что какие-то враги собираются напасть на товарища Сталина,но я, рискуя своей жизнью, кидаюсь и перегрызаю им горло!» Вздохнул надмногообразием человеческой глупости – ну и побрел в конце концов в барак, всемсердцем сокрушаясь силе той ненависти, которая исходила от Александры.

Бабы – дуры, вечно все не так понимают! Мурзик поразмыслил:не вывернуть ли ему перед Александрой свою новую душу, не открыть ли, чтонечего ей бояться? Но не решился. Во-первых, жалко ее стало – узнает о Шурке,ужас что будет. Во-вторых, был убежден: не поверит она, факт, не поверит! НовыйМурзик, другой Мурзик – для нее это небось еще более неправдоподобно, чемамнистия, подписанная лично товарищем Сталиным.

Он вошел в барак – и аж ноздри задрожали: почуял что-тонеладное. И урки, и «литерные» расползлись по нарам, как-то странно зыркалидруг на друга. Только Мурзик вошел, как прокричали отбой, староста потыкалпальцем в лежащих, выкрикнул начальнику охраны, что все на месте, столько-точеловек, барак заложили засовом и по крыльцу засновал часовой. Все знали, чтоскоро он угомонится (это пока начальство неподалеку, часовой старается прытьвыказать), пойдет прикорнет в тишине, а значит, можно будет натрепаться вволю,но пока молчали. Музик чутко вслушивался в тишину – никто не издал ни звука.

«Языки себе поотгрызали, что ли?» – подумал он изумленно даи не заметил, как уснул.

А поутру грянуло…

* * *