Читать книгу "Происхождение сионизма. Основные направления в еврейской политической мысли - Шломо Авинери"

в собственную душу и с точностью вымеряющего все ее ощущения, их длительность, глубину и силу. Наш подлинный внутренний мир еще не создан, и не во что вглядываться. Нас ожидает внешний мир, в нем мы будем действовать, и в нем мы будем строить.

Наша оригинальная литература (я говорю о беллетристике) не соответствует этой национальной роли. Как правило, в ней нет ни действия, ни движения, ни событий, ни динамики…»

В статье Жаботинский хвалит издателя Штибеля за то, что тот решил дать в руки читателя на иврите роман, занимающий центральное место в польской национальной жизни. Этот взгляд Жаботинского, придающий важность разработке национального момента в литературе, высказывается им в целом ряде случаев.

Одно из наиболее удивительных, в определенном смысле, проявлений высокой оценки национальной культуры уже за то, что она национальна, каково бы ни было ее содержание, нашло выражение в положительном отзыве Жаботинского об украинской национальной литературе и крупнейшем ее поэте — Тарасе Шевченко. Из всех национальных движений Восточной Европы именно украинский национализм выделялся особой ненавистью ко всему инородному в целом, и к евреям в частности. Если немалое число еврейских мыслителей и относились положительно, например, к проявлениям польского или итальянского национализма с их либеральным фоном, то найти еврея-интеллектуала, защищающего украинский национализм, ассоциируемый с погромами и антисемитизмом, — это, без сомнения, явление исключительное.

В фельетоне «Урок Юбилея Шевченко» (1911) Жаботинский восхваляет украинский национализм и защищает украинский язык от его противников в среде «великороссов», видевших в нем всего лишь невежественное искажение языка русского. Жаботинский, наоборот, обнаруживает в украинском национализме жизненность, исконность и подлинность: это сочетается с общей концепцией Жаботинского, как мы видели ее выше, согласно которой отличительной чертой национального движения является то, что оно отвергает посторонние, чуждые элементы. От Жаботинского не укрывается тот факт, что в результате этого украинский национализм в целом — и поэзия Шевченко в частности — приобретает оттенок нетерпимости и ненависти к «чужим», однако, с его точки зрения, все это — лишнее доказательство подлинности, исконности и корневого характера явления.

«Шевченко есть национальный поэт, и в этом его сила. Он национальный поэт и в субъективном смысле, то есть поэт-националист, даже со всеми недостатками националиста, со взрывами дикой вражды к поляку, к еврею, к другим соседям… Но еще важнее то, что он — национальный поэт по своему объективному значению. Он дал и своему народу, и всему миру яркое, незыблемое доказательство, что украинская душа способна к самым высшим полетам самобытного культурного творчества».

Это — не единственное место, где заметна симпатия Жаботинского к украинцам; и в уже упомянутой статье «Человек человеку — волк» он становится на их сторону против поляков. Возможно, что эта симпатия к аутентичности украинского национализма, несмотря на страшные вспышки антисемитизма, в немалой мере составила фон предложенного Жаботинским Двенадцатому сионистскому конгрессу (1921) соглашения с петлюровскими властями на Украине. Здесь можно обнаружить не только заботу о спасении человеческих жизней и не одну лишь антикоммунистическую политику. Хотя значительная часть еврейской общественности выражала отвращение к подобному соглашению сионизма с наиболее шовинистическим, жестоким и антисемитским из всех национальных движений, расцветших на периферии бывшей царской империи после Первой мировой войны, для Жаботинского корни этого соглашения с Петлюрой уходили, возможно, в его историко-эстетическую оценку аутентичности украинского национализма и крупнейшего из его поэтов.

Другой стороной национальной концепции Жаботинского является подчеркивание внутреннего единства нации — принцип монизма или «единства знамени» (хад-нес), как это выражено в поэтическом стиле устава Бетара. Монизм этот проявляется в подчеркнутой гегемонии нации над всеми ее составными частями, как индивидуальными, так и классовыми. Гегемония над отдельными личностями находит свое выражение в принципе дисциплины, превращающей массу индивидуумов в сплоченное целое: гегемония над классами отражается в подходе, рассматривающем всякую отдельную классовую организацию как угрозу целостности нации.

Центральное положение дисциплины выразилось в создании организации Бетар в виде объединенного и сплоченного «ордена» (мисдар), действующего, как один человек. Вот слова Жаботинского из его статьи «Идея Бетара» (1934):

«Структура Бетара основана на принципе дисциплины. Его цель (от которой мы еще далеки) — превратить Бетар в нечто вроде мирового организма, такого, который будет способен, по знаку из центра, в тот же миг осуществить, всеми десятками своих рук, одно и то же действие во всех городах и государствах. Его противники утверждают, что это — «не к чести свободных людей» и что это означает «превратиться в машину». Я предлагаю, не стесняясь, ответить с гордостью: «Да, в машину».

Потому что наивысшее достижение массы свободных людей — это способность действовать всем вместе, как один, с абсолютной точностью “машины”».

Как и в других проявлениях интегрального национализма в истории, этот принцип дисциплины подкрепляется подчеркиванием иерархической и организационной роли вождя. В продолжении той же статьи Жаботинский говорит:

«Дисциплина выражается в том, что массы подчиняются единому руководителю, а этот — стоящему выше него и так далее… У нас всех — единая воля, мы вместе строим единое здание, поэтому все мы откликнулись на призыв одного архитектора, чей план строительства нам по душе…

Этот «командир», «дирижер», «архитектор» может быть одним человеком или коллективом…»

В статье «О милитаризме» (1933) Жаботинский признает, что слово «милитаризм» стало «бранным», но утверждает, что «взрослые люди не должны пугаться звучания слова, от них можно требовать, чтобы они проанализировали любое понятие и отделили в нем хорошее от плохого». Затем он вновь выражает свое эстетическое восхищение силой и мощью переживания массового коллективного действия, как оно проявляется в воинских церемониях, единстве мундиров, парадах и массовых шествиях:

«Вы можете заразить (по крайней мере, на минуту) даже худшего из ассимилированных национальным еврейским воодушевлением весьма простым способом: возьмите несколько сот еврейских юношей, оденьте их в единую форму и заставьте их прошагать всем вместе пред его взором, однако координированным маршем, так, чтобы каждый шаг двух сотен юношей отдавался громом, «словно машина». Нет в мире ничего, что производит на нас большее впечатление, чем способность масс в определенные моменты чувствовать и действовать как единое целое, обладающее единой волей, действующее в едином ритме. Ибо этим «масса», или «толпа», отличается от нации»[43].

Подобный экстаз массовых парадов, когда люди действуют как один, по приказу вождя, находит сильное литературное выражение в одном из наиболее впечатляющих эпизодов исторического романа Жаботинского «Самсон-Назорей». Восторгаясь порядком и иерархией филистимлянского строя («высшие и низшие в точной и разветвленной последовательности»), Самсон вспоминает, что он пережил, присутствуя однажды на языческой религиозной церемонии филистимлян, произведшей на него глубокое впечатление:

«Однажды в Газе он видел зрелище,