Читать книгу "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая - Ципора Кохави-Рейни"

мать завтракали вдвоем, уединившись. В комнаты детей служанки приносили каждому булочку с маслом и чашку кофе с молоком.

“Вспоминая родителей, и видя вашу любовь, я думаю о том, что свою любовь я проглядела”, – говорит Израилю Лотшин, и бросает удивленный взгляд в сторону Наоми.

Не странно ли, что именно она, неординарная и сумбурная, унаследовала от родителей талант самозабвенной любви. Хмурая и замкнутая девочка превратилась в веселую женщину. А Наоми преклоняется перед красавицей сестрой. Она стала героиней ее романа, она будет вести нити сложного сюжета, сливающего реальность и воображение.

Лотшин уехала. И к вечеру дом Израиля и Наоми наполнился новыми гостями – публицистами, писателями, политическими противниками, учениками Куба Рифтин, ярый коммунист из кибуца Эйн Шемер, почти постоянный их гость.

Красавец Куба не будет молчать, пока интеллектуал Израиль резко критикует Советский Союз и отвергает построение коммунизма в молодом еврейском государстве.

В своих лекциях и статьях Розенцвайг критикует тиранию Сталина, всю жестокость, его и коммунистических соратников, стоящих у руля страны. Израиль нетерпим к таким, как Куба и его подпевалам, оправдывающим ужасы сталинской диктатуры. Никита Хрущёв, наиболее важная личность в руководстве СССР, публично выступил с осуждением массовых убийств. И, несмотря это, мнение израильских коммунистов твердо, как лезвия тех орудий уничтожения, которыми орудовали палачи Сталина. Они не только не могут освободиться от идола, а еще больше возвеличивают его имя.

Еще один коммунист разражается речью о сочинениях Ленина. Тут же Куба восхваляет человечность вождя пролетариата. Цитирует, по воспоминаниям Клары Цеткин, слова Ленина: “Я люблю слушать музыку. После прослушивания музыки хочется гладить людей по головкам, но в наши дни надо их бить по головам, не давать им погружаться в пустые иллюзии”. Куба впадает в экстаз: “В наше время надо головы отсекать! Человек должен быть сильным, уметь сражаться. Нельзя человеку быть чувствительным, нельзя давать свободу чувству!”

“Ленин был грубым человеком, лишенным тормозов”, – объясняет слушателям, что этот человек довел до катастрофы международное пролетарское движение. Из-за него марксизм потерял статус социалистического движения. И голосом, в котором звучат жесткие нотки, добавляет: “Я не хочу иметь ничего общего с движением, которое сделало Ленина своим знаменем! Такое движение сойдет на нет, и достаточно скоро”.

Куба отрицает гуманизм, диалектическое мышление, и вообще, все, что противоречит переходу от социализма к коммунизму.

“Куба, все это окончится страшной катастрофой!”

Этой фразой Израиль завершает дискуссию со своим идеологическим противником.

Гости толкутся в доме, говорят то с Наоми, то с ее супругом. Израиль отлично знает и себя и своих гостей. Она же удивляется. Ее муж превосходит всех, но он умеет найти общий язык и с людьми не умными, а порой даже ненормальными. Ее поражает общение мужа с бездуховными, неинтересными типами.

Особенно ее раздражает Наум, который был учеником Израиля еще в польском местечке. Наум часто появляется в кибуце, чтобы посетить любимого учителя, которого воспринимает как своего духовного наставника. Насмешливые взгляды сопровождают учителя и его оборванного, покрытого пылью, ученика. Наум волочит ноги, зачерпывая пыль и распространяя запах давно немытого тела. Компания гогочущих подростков бежит за ним, как стая собачонок. Наоми всю переворачивает от брезгливости. Израиль пытается вызвать в ее душе милосердие:

“Дорогая, надо преодолеть дурное чувство. Он несчастен”.

Израиль рассказывает о том, как жестокая детвора в местечка издевалась над сумасшедшим.

“Мы обязаны преодолеть отвращение”, – уговаривает ее Израиль разрешить Науму переночевать в ее кабинете. Как ее Израиль, эстет в каждой частичке тела и души, может терпеть вонь, которую приносит Наум из южного Тель-Авива – квартала Шхунат Атиква.

“Надо руководствоваться милосердием, а не обвинять и судить, – говорит ее любимый, – Сила человечности проверяется такими случаями. Как человеку нравственному, мне следует терпеть несчастного ученика”.

Чувство долга, которое он испытывает по отношению к Науму, не знает пределов. Он не только всегда к нему улыбчив и внимателен, а еще снабжает его необходимыми для существования продуктами. Однажды, когда он стянул из холодильника в столовой двенадцать кусков курятины для Наума, разгорелся скандал. Обвинили молодежь, что она украла мясо, приготовленное для вечеринки у костра. Израиль помалкивал. Наоми не могла найти себе места от беспокойства: ради Наума ее любимый согрешил, и этим навел грех и на нее. С каждым приходом Наума, Израиль посылает ее в кухню кибуца, чтобы взять хлеб, яйца, маргарин, сахар и повидло. А потом она ругает мужа, требуя выгнать, наконец, Наума из их жизни.

Однажды в дверь постучали полицейские. Они расспрашивали о Науме, о каждом его шаге, ибо получили жалобу, что он ворует.

“Наум, – сказал ему Израиль, – У меня жена и ребенок, и я работающий человек!”

“Она тоже может работать!” – возмутился тот, видя холодное выражение лица Наоми.

И Наум продолжал появляться в кибуце. За неимением иного выхода, она смирилась и молчаливо старается преодолеть отвращение.

Наоми морщит лоб, но смеется, рассказывая о своей поездке в типографию “Девочка, не рассказывай нам байки”, – так ее встретили в типографии газеты “Аль Амишмар” в Тель-Авиве.

“Девочка, уходи отсюда, не путайся под ногами!” – выгоняли ее рабочие, лихорадочно готовящие набор ее романа “Саул и Иоанна”.

“Но я действительно написала эту книгу”.

“Девочка, ты нам мешаешь!”

“Я пришла только посмотреть, как печатают мою книгу!”

“Выйди отсюда!” – лопнуло терпение одного из рабочих, и он выгнал девочку, выдающую себя за писательницу.

Она и вправду выглядела молодо, как девочка. Теперь она пришла в типографию вместе с мужем, и рабочие извинились перед ней. Более того, хозяин типографии выказал ей все знаки уважения. Жизнь ее изменяется в корне, но страх навсегда затаен в ее душе. Она боится, что роман о еврействе Германии никого не заинтересует.

Но дискуссия вокруг романа захватывает всю страну. Кибуцы охвачены коллективной гордостью. Барух Курцвайль, литературный критик, известный строгостью своих оценок по отношению ко всему, что выходит из-под пера ивритских писателей, благословляет книгу.

“Настал день, когда не явилось еще одно “ханаанское” свидетельство израильского писателя или еще одна книга восхвалений Пальмаха и его героев. Явился настоящий природный талант. Это первое выдающееся качество книги: она не наводит на нас скуку. В нас все более разгорается любопытство к многочисленным и разнообразным образам, наполняющим эпическое пространство романа… Это подлинная попытка прорвать узкие границы израильской прозы, и опыт пока единственный в своем роде в нашей молодой литературе. В тематическом плане это большое новшество. Впервые на языке иврит изображено еврейство западной Европы изнутри”.

Кибуцы гордятся: она – наша! В журнале движения кибуцев выходит пространная критическая статья Ривки Гурфайн из