Читать книгу "Метро 2033. Нас больше нет - Мария Стрелова"

Солдат закрыл гермодверь. Марина недовольно оглянулась, но вскоре успокоилась. Помещение генераторной не было полностью герметичным. Как минимум, туда ведет труба вентиляции, и этого достаточно. Прибавить к расчетному времени еще десять минут, чтобы уж точно. Торопиться некуда.

Алексеева пошла по туннелю в сторону теплоцентрали, почти физически ощущая, как за ее спиной расползается под потолком метан без цвета и запаха. Легкий, летучий газ. Достаточно всего одной гранаты – вот она, в кармане куртки, тяжелая и холодная. Вентиляция перекрыта, скоро все содержимое цистерны окажется под сводами двух убежищ. И тогда останется всего один шаг. Женщина была спокойна. План уже наполовину приведен в исполнение, нет поводов для волнения, все идет именно так, как задумано. Она покосилась на часы. Секундная стрелка торопилась вперед, отсчитывая невозвратимые мгновения жизни. Тик-так. Один шаг вперед, один удар сердца. Тик-так. Еще один крохотный кусочек жизни остался позади. А сколько их, таких вот незначительных, незаметных? Взгляд, жест, решение, принятое именно в этот миг, который через половину вздоха уже станет прошлым. Тик-так. С этим звуком медленной поступью шагает смерть. Сколько таких вот мелькающих сквозь канву бытия моментов, радостных ли, грустных, проскользнет перед глазами, прежде чем жизнь завершится? Человеку не дано этого знать. Но Марина знала.

Впереди еще целый час. Нужно отвлечь полковника, а потом ей хватит десяти минут, чтобы выполнить задуманное. Покончить раз и навсегда с пластохиноном, который не принесет ничего, кроме разочарования и искалеченных судеб. И избавить всех этих несчастных от страданий. В темноте и тишине туннеля гулко раздавались ее шаги, торопливые, как всегда. Старая привычка все время куда-то бежать, боясь не успеть, пропустить, проглядеть. Женщина одернула саму себя и пошла медленнее. Ей хотелось успеть побеседовать с самой собой, в очередной раз спросить свой внутренний голос и память, кто же она такая, и почему вся ее жизнь – война, с собой или обстоятельствами. Вспоминалось убежище Гуманитарного института, красноглазые светловолосые детишки с кучей зубов, налаженный быт, и от этого становилось тоскливо. Ей вдруг подумалось, что сержант Сидоров у двери удивительно бестолков, а ее подчиненные из бункера в Раменках не прозевали бы диверсию, которая совершалась прямо у них на глазах.

«Издержки системы. Эти юноши и девушки с самого детства привыкли к тому, что им не нужно думать. Зачем подключать сознание, если есть команда сверху, которую следует выполнять незамедлительно? Задавать вопросы «зачем» и «почему» – фи, какая глупость. А в случае с Рябушевым эта глупость еще и наказуема. Забавно, армия всегда была такой, сейчас, спустя годы жизни под землей, ничего не изменилось. Не задавай вопросов. Все, что необходимо знать, тебе скажут. А иначе будешь или крайним, или посмешищем, а если спросишь что-то не то и будешь заподозрен в нелояльности, можно лишиться сытного местечка в красном зале. И до самой смерти драить полы и копаться в земле, без свободы передвижения, без нормальной еды, отчитываясь дежурному о каждом своем шаге. А если уж несчастный солдатик откажется выполнять приказ, то судьба его – догнивать последние жалкие месяцы своей жизни в качестве раба. Получить номер вместо имени, голодать, унизительно проситься отойти на пару минут по нужде и быть нещадно битым за что угодно, пусть даже за неправильный взгляд. Неудивительно, что система работает, она построена на страхе, лицемерии и лжи. Новое общество, как же. Об этом хорошо вещать с трибуны – заманчивые лозунги, горящие глаза воодушевленной молодежи. Ура пластохинону, ура товарищу Рябушеву и Доктору Менгеле, выйдем на поверхность хозяевами, восстановим города ради потомков. А если остановиться, вырваться хоть на пару минут из круга красивых слов и пропаганды? Что дальше? Даже если представить на мгновение, что все получилось. Вот мы отстроили заново высотки, запустили заводы, разогнали по лесам страшных мутантов, жадных до человечинки. Кто будет править этими заселенными городами? Те, кто умеет подчиняться и служить? Те, которые столько лет прожили в страхе ошибиться? Что они смогут сделать, какое общество построят? Диктатуру силы? Унижение слабых, эксплуатация, насилие. Правящая каста на верхушке пирамиды, полусвободное население – обслуга и рабы, занятые тяжким физическим трудом, которых никто не жалеет и не считает. Нет, товарищ полковник, поверхность вам ни к чему. Однажды такие же, как вы, жаждавшие власти, уже уничтожили человечество. Вам не место на поверхности, плетите свои интрижки под землей, задыхайтесь в бункерах, грызите горло за глоток фильтрованной воды и жалкую пищу в свете ультрафиолетовых ламп. Когда вам нечего станет тащить сверху, когда закончится уцелевшее наследие цивилизации, ресурсы станут настолько ценны, что за них начнется резня. Пожалуй, я даже совершу акт милосердия, разделавшись со всем этим сегодня, пусть даже жестоким способом. Нет, это не оправдание, палач – все тот же убийца. Но это не возмездие. Эвтаназия, если угодно. Пусть вы ее и не желали. Но добить умирающего в мучениях – тоже своеобразное проявление благородства. Впрочем, я начинаю снова уговаривать саму себя. Брось, Алексеева, ты давно уже все решила, и тебе отлично известно, кто ты такая и зачем это делаешь. Ты – сумасшедшая, возомнившая себя вершительницей судеб. Жалкая, с искалеченной душой, мутант, монстр, которому нет места ни на поверхности, ни под землей, в мире людей. Открытая рана, человек без кожи – куда ни ткни, везде больно. Разве не ты плачешь по ночам, спрашивая то ли бога, то ли дьявола – почему уходят лучшие? Толкиен устами своего героя Гендальфа Серого в твоей любимой книге говорил: «Многие из живущих заслуживают смерти. А другие погибают, хотя заслуживают долгой жизни. Можешь ли ты наградить их? Так не торопись же раздавать смертные приговоры. Даже мудрейшие не могут предвидеть всего».[8] А ты взяла на себя роль судьи. Чем ты тогда лучше Рябушева, подписывающего смертные приговоры по своей прихоти? Ах, да. Убеждения, месть, милосердие, как ты только ни пыталась оправдаться. Смешно и глупо. Самые идейные фанатики обычно творят самые мерзкие вещи, прикрываясь великой целью. Собственно, вы с полковником занимаетесь примерно одинаковыми вещами, философский вопрос меньшего зла во всей красе. Хотя, пожалуй, очень хочется казаться жертвой – обстоятельств, несправедливой фортуны, собственных принципов. Так проще, к чему душевные терзания, если вокруг все – виноватые, одна ты – несчастная, обиженная и униженная. Опять пошли уговоры. Я становлюсь сентиментальной. С этим надо кончать. Но, черт побери, всю свою жизнь я исправляла чужие ошибки. Двадцать лет верно служила только интересам бункера, и что получила взамен? Мне почти сорок, все те, кто звался друзьями, погибли от рук – или, скорее, когтей моих воспитанников. Дети, которых мы столько лет воспитывали добрыми, честными и справедливыми, восстали против своих же учителей, как только их поманил пальцем проходимец Хохол. Горько пожалели об этом, конечно, но важен сам факт! Бункер, который должен был спасти жизнь укрывшимся в нем, стал могилой для старой гвардии, моих верных товарищей, которые готовы были на все ради его выживания. Это страшно – видеть, как воспитанники, те, на кого положена жизнь, превращаются в кошмарных монстров. Что чувствовали старшие, когда их жрали заживо собственные дети? Но все мертвы, а я живу, до сих пор живу со всем этим, просыпаясь по ночам от кошмаров. И жила столько лет, держа в руках бомбу отсроченного действия, каждый день осознавая, что все будет так. И продолжала бороться, трепыхалась, как та лягушка в молоке, и до сих пор пытаюсь бить лапками, но только вот молоко маслом не становится. Силы уходят, а спасения как не было, так и нет. У меня не осталось ничего. Бедный милый Петя, к которому я была привязана, погиб за просто так, оказавшись не в том месте, не в то время. Иваненко… Ох, как же больно вспоминать, до сих пор снится, окровавленный, мерещатся в темноте его глаза, переполненные ужасом. Я ведь его убила. Неосознанно, не желая того, но убила. Впрочем, он умер бы от радиации через некоторое время, просто мое альтер эго расправилось с ним быстрее. О, снова оправдания! И мастерски же я научилась искать причины, почему моя подлость не является таковой. Хорошо, складно получается. Только вот не легче от этого. Хохол сам виноват, хоть это и звучит так, будто нашкодивший детсадовец отмазывается от наказания перед воспитателем. Ах, он первый начал, это его в угол, не меня. Но так и есть. Я бы отправила его в метро после того, как нас выкинули с Фрунзенской, помогла бы ему добраться к людям, если бы он не попытался извлечь выгоду из нашей изоляции, если бы не хотел разрушить устоявшийся мирок убежища в Раменках. Но он оказался негодяем, предал меня в который раз, как только появилась возможность, натравил на старших молодежь, устроил диверсию. За что и поплатился. Мне жаль. Действительно жаль, что так вышло, я простила ему все, как прощала раньше. Видимо, это и вправду любовь. Но плод этой любви я сохранить не сумела. Бедный малыш Сережа погиб глупо, ни за грош. Мне стыдно, но совершенно не жалко ребенка. Не больше, чем тех двух парней и девушку, которых растерзали собаки вместе с ним. Я еще и отвратительная мать, в довесок к списку моих грехов. Не выходит у меня спасать тех, кто дорог и нужен. Хоть убей, не выходит. Надо бы жить для себя, вспомнить о своей женской сущности, платьем обзавестись, розовеньким, остаться здесь, натаскать приятных сердцу безделушек в комнату. Не думать о завтрашнем дне, зная, что полковник уже подумал за всех, а взамен выполнять приказы, не задавая лишних вопросов, как сержант Сидоров. Он счастлив. Да, боится наказания, да, как и все, несвободен, но счастлив. Ему не нужно каждую секунду мучительно размышлять, не ошибся ли он где-нибудь – слушай себе команду Рябушева и выполняй. Потом пойди, поешь, отдохни, повеселись с друзьями. Это ли не счастье? Да я, пожалуй, была бы не против оказаться даже в сером зале. Ну, отдраила полы, повозила тряпкой по сортиру, дежурному доложила. Сделала что-то не так – получила заслуженную кару, ведешь себя примерно, молча машешь тряпкой и уважаешь начальство – на тебе поощрение. Все просто и ясно, никакой рефлексии, пусть этим занимаются командиры. Как там звучит девиз на стене второго этажа? Послушание и труд – основа хорошей жизни? Порой мне даже кажется, что Рябушев действительно создал идеальную систему. Но эти люди не должны возрождать цивилизацию. Только не они. Интересно, кто был более счастлив – мои воспитанники, которым удалось пожить при почти что каноничном коммунизме, или эти юноши и девушки, жертвы военной диктатуры? А самое страшное – что я не знаю ответа. Что чувствовали мои дети? О чем мечтали, что их тревожило? Меня заботило выживание бункера, и совсем не оставалось времени задать эти простые вопросы. Чем плохо – еда в достатке, всеобщая трудовая повинность по графику, который заботливо составлен мной и помощниками, обязательные уроки – куда ж без образования, праздники, поощрение тех, кто старается и соответствует нашим понятиям об идеальном человеке, и наказание – для непослушных. После Катастрофы власть мы установили силой. Захватили оружие, выкинули на поверхность умирать от радиации главного смутьяна, разработали четкую систему, не спросив никого. Чем тогда я лучше Рябушева? Признавайся, Алексеева, ты ведь считаешь себя лучше него? Он – тиран и деспот, держит в страхе население, мучает рабов, ставит жестокие эксперименты над заключенными. Конечно же, дьявол, настоящий дьявол, а бункер – филиал преисподней, даже стены красные. Полковник – честолюбивый, властный негодяй, эдакий главный злодей из голливудских фильмов. Ты-то, разумеется, не такая. Или снова врешь самой себе? Конечно же, у тебя все было не так. Добровольные дежурства на плантации и по уборке территории, никакого насилия, никаких экспериментов. Только вот добровольно – это когда есть выбор. У твоих детей выбора не было. Ты сказала, что будет так. Подписала график смен, и с этого момента назначенный по твоему приказу должен был делать то, что велено. Никакого насилия? А как же ночь в карцере для тех, кто нарушал дисциплину, как же обед строго по часам? Опоздавший, которому вздумалось поспать подольше, уже не мог получить свою законную тарелку супа. Никаких экспериментов? Ха! Ты лично колола им всем пластохинон. Да это куда круче, чем у Доктора Менгеле, он, по крайней мере, вводит эс-кей-кью только подопытным образцам, а ты ставила уколы каждому жителю убежища, все двадцать лет. Что-что там пищит внутренний голос, пытаясь снова обелить себя? Ради общего блага? Контроль и постоянная занятость помогали избежать трудностей переходного возраста, дети не могут принимать решения самостоятельно. В бункере приоритетной целью было выживание, и без строгой системы все скатилось бы в хаос, как скатилось, когда Хохол на неделю устранил тебя от управления и затеял диверсию. О, какое знакомое слово – система! Не ты ли только что убеждала сама себя, что это – зло? Что полковник – мучитель и изверг, сделавший людей послушными винтиками? И далеко ли ты ушла от него? Ах, это другое? На благо выживших? Иного выбора не было? У Рябушева тоже не было альтернатив. И он тоже считает, что его командование обеспечивает благополучие и стабильность, каждое его движение подкреплено такой же искренней верой, что он поступает правильно. О, цель не оправдывает средств? Издевательства над людьми неприемлемы? А кто натравил мутанта на группу разведчиков с Киевской, прикрываясь тем, что в убежище нельзя пускать чужаков, пытаясь доказать самой себе, что выхода не было? Выход есть всегда. Перешагнуть через жизнь – или всеми силами пытаться ее сохранить. Солгать – или быть честной, хотя за иную правду можно лишиться всего. Предать – или самой умереть, но не согласиться на сделку с совестью. У тебя двойные стандарты, Алексеева. Ты сама – та еще дрянь, как сказал полковник, редкостная сволочь. Впрочем, это качество его всегда восхищало. Кстати, я почти пришла, вот и его кабинет. Пора завязывать с этим самокопанием. Решение принято. Отступать уже поздно. Жаль, что я честна с собой только теперь. Жизнь подходит к финалу, и очень горько понимать, что на самом деле все вышло совсем не так, как хотелось. Судить себя сложно, куда проще – других. Но пусть и другие в свою очередь судят меня. Что написали бы в моей эпитафии? Добрые слова или проклятия? Как бы то ни было, памятника мне не поставят, а могилой будет служить весь мир. Да и некому уже обо мне вспоминать. Те, кто знал меня, кому я была хоть капельку дорога, давно уже покинули грешную землю. Я осталась одна, последняя из студентов-историков. И спустя двадцать лет под землей мне все чаще кажется, что погибнуть тем страшным летом под звуки сирен, взрывы и вой пламени было бы куда лучше…»