Читать книгу "Призраки и художники - Антония Байетт"

— Что есть ряд вопросов, которым нет единственного и окончательного решения, ряд проблем света и цвета… Понимаете?

Он ей не говорит — потому что и сам боится себе в этом сознаться, — что право и счастье писать свое неповторимое, яркое, блестящее пятно он заслужил тем, что всякий раз добросовестно и даже красиво выписывает невыразительный, невзрачно-унылый фон, бережно накладывает все эти сизые, серые, бледно-желтые тона…

— Нет ли у вас предчувствия, что вы вскоре смените направление? Наступит новый этап? Сменится фокус, так сказать?…

— Наверное, если бы у меня прошла большая выставка — если бы все эти работы выставить вместе, чтоб разом показать все эти задачи, все эти стороны одной задачи… и все, так сказать, временные решения… тогда я, возможно, и задумался бы о чем-то новом… Сейчас мне трудно представить…

— Трудно?

Он не понимает всей важности этого короткого вопроса.

— Ну да. По мне, за многими зайцами погонишься… Я… как бы это лучше сказать… не сам себе заказчик, что ли…

Шона Макрури вдруг говорит:

— Вспомните все эти бесконечные нынешние картины с шезлонгами: легкий ветер, сад или пляж и стоит одинокий шезлонг. Когда видишь первый, думаешь: как трогательно, как интересно! А когда уже десятый, двадцатый, начинаешь думать: ага, вот еще один одинокий шезлонг на ветру, а нет ли уж чего поинтереснее? Вы меня понимаете?

— Думаю, да.

— Ваши-то работы, конечно, не в таком роде…

— Разумеется, не в таком.

— Но кому-то… неискушенному зрителю… может показаться иначе.

— Вы полагаете?

— Ну да.

* * *

Дебби смотрит, как Шона Макрури шагает прочь по улице Альма-роуд. Плиссированная оливковая юбка чу́дно, безупречно сидит на тощих бедрах, ее дорогущие складки — заложенные, словно против воли самого шелка, — ласкают тело. Робин говорит сверху, что разговор удался; Дебби не склонна обольщаться мнением Робина, тем более что сам он, судя по всему, не обнадежен и не торжествует. Длинная широкая полоса волос Шоны Макрури плещется и раскачивается в такт походке. Миссис Браун, в своем немыслимом тренчкоте, догоняет Шону Макрури. Волосы миссис Браун торчат, словно стебли жесткой травы из горшка, из накрученных на голову переплетенных шарфов: оранжевого и лаймового. Миссис Браун что-то говорит Шоне Макрури — та замедляет шаг, оборачивается, кивает, отвечает что-то. Миссис Браун говорит, говорит. Что же такого миссис Браун может сказать Шоне Макрури? В голове у Дебби вертятся всякие несуразности: измена, диверсия, саботаж. Миссис Браун всегда была так добра и так терпелива, несмотря на свой надменный порою вид, — у каждого человека, кстати, есть право напускать на себя любой вид. Неужели миссис Браун хочет навредить Робину? Нет, миссис Браун ничем не может навредить Робину, даже если бы и хотела. Но зачем Шоне Макрури — если это не простая вежливость — слушать то, что говорит ей миссис Браун? Они сворачивают за угол. Дебби чувствует, как откуда-то — из всех подкожных нор лица, мерещится ей, — пробиваются и застилают глаза слезы. Она слышит, как Робин язвительно говорит с лестницы: "Ну до чего же похоже на эту, с позволения сказать, помощницу: ушла домой, а бокалы так и не убрала, письменный и рабочий стол от винных кругов так и не протерла!"

* * *

Шона Макрури по почте прислала Дебби и Робину открытку с эмблемой галереи, одну на двоих; она пишет, что ей очень понравились его картины, которые написаны по-настоящему и в едином стиле, но что у ее галереи в настоящий момент трудный и запутанный период. Дебби понимает: это означает отказ, и еще она подозревает, что любезность, с которой написано письмо, предназначена ей, Дебби, в расчете на то, что в будущем она может понадобиться галерее "Каллисто", точнее, может понадобиться журнал. Робину она ничего такого не говорит, но понемногу начинает относиться к нему как к малоразвитому, глупому ребенку, и от этого ей самой досадно, поскольку на деле он таковым не является. А пару месяцев спустя "Место женщины" командирует ее в галерею "Каллисто" вместе с фотографом, довольно симпатичным и подающим надежды ливерпульцем по имени Том Спрот: от нее требуется написать статью о новой инсталляции феминистического толка, и Дебби едет туда в довольно дружелюбном настроении. Она рациональная женщина, от Шоны Макрури нельзя ожидать большего, Дебби это прекрасно понимает.

У Тома Спрота белокурые волосы, уложенные с бриллиантином; мешковатые брюки из шотландки. Обычно он вальяжен и невозмутим. Но, зайдя в галерею, где обычно бывает скучно — "воздушно и сливочно", — он восклицает: "Ух ты!" — и начинает носиться туда-сюда, с энтузиазмом впериваясь в видоискатель камеры. Пространство галереи превратилось в неведомый сказочный чертог: такой мягкий, что глаз в нем просто утопает, но зато ярко и причудливо украшенный. Стены занавешены чем-то вроде странных огромных гобеленов, частью вязаных, частью лоскутных, на них перемежаются потоки и островки цвета, а если подойти ближе и присмотреться, то можно разглядеть безумные по цвету вышитые личики с пристальными глазами: зеленые лица с синими глазами, черные с красными, розовые с серебристыми. С потолка свисают и колеблются клоки вязаной паутины, населенной пауками мглистых тонов и толпами синих, из пайеток составленных мух с крыльями из просвечивающей ткани. Все эти существа не просто красивы, декоративны, но изящно-зловещи, и есть что-то по-настоящему ужасное в прозрачных паутинчатых хоромах, где во множестве запутались синие тельца мух. Да и сами пауки под ударом: им угрожают когорты перьевых метелок для смахивания пыли, веер из павлиньих перьев, лохматый нейлоновый бирюзовый с пронзительным розовым шланг, лаймово-зеленая с оранжевым пластмассовая пальма на золотистом стебле, перевитом спиралью тонкой металлической ленты. Пещера, однако, непостижимым образом напоминает жилую комнату. Здесь стоят забавные комоды, материалом для них послужили ящики из-под апельсинов, оклеенные лоскутами обоев: от вульгарных серебристых с розочками до дорогих с птицами в стиле Уильяма Морриса; от обоев в сливовую полоску "Ридженси" до обоев с розовыми веточками фирмы "Лора Эшли". Внутри выдвинутых ящиков — открытые ларчики с отделениями, где хранятся диковинные россыпи всякой всячины: белые костяные пуговицы, стеклянные пробки, куриные косточки, запонки — все без пары, склянки из-под лекарств с лакированными ярлыками, до отказа наполненные переливчатыми бусинами и капсулами рыбьего жира, перламутровые пластиковые бусины и семена подсолнечника, кукольные чайные ложки и кучки разнообразных листьев чая, сухие розовые лепестки, сахарные мыши — иные наполовину съедены. И бечевки, бечевки — ярко-зеленая, вощеная красная, растрепанная коричневая — протянуты от отделения к отделению.

Повсюду, тут и там, какая-то мебель, какие-то странные предметы и существа. Большая кочка или, может, гигантский пуф, одетый несколькими слоями как бы юбок, алых, оранжевых, травянисто-зеленых и изумрудных: ослепительное, но эффектное сочетание цветов. Если раздвинуть слои ткани, то там обнаружатся двадцать или тридцать маленьких вязаных розовых грудей, расположенных вкруг, выше — еще один круг из крошечных атласных грудей шоколадного цвета: этакая Диана Эфесская, только без рук и лица, усевшаяся на корточки. А вот длинное существо вроде диванного валика — оно может быть тощей женщиной, или ящерицей, или неведомым исчадием моря. Существо в основном вязаное, из шерсти глубоких коричневых и зеленых тонов, у него фестончатые листья и побеги, "конечности" наподобие подводных трав, или, может быть, это щупальца: их больше четырех, если обойти вокруг и посчитать. С некоторого расстояния пол чертога выглядит приятно, кажется литоралью, усеянной морскими блюдечками и анемонами. При ближайшем же рассмотрении становится ясно, что одет он скорее подобием брони, на которой — вывязанные крючком — фиалковые и шафрановые шишечки, а из них торчат пучки алых нитей, из иных — стелющиеся лоскутки вышивального шелка цвета крови.