Читать книгу "Седьмая жена Есенина. Повесть и рассказы - Сергей Кузнечихин"

А женщина нависала над плечом и нашептывала, заманивала в гости. Поэтесса отмахивалась, умоляла замолчать, гнала искусительницу из дома, и та вроде бы исчезала, обиженно надув губы, но быстренько возвращалась и продолжала уговаривать сходить к мужчине, хотя бы ради новых стихов, которые могут зачахнуть без читателя или слушателя, ее снова гнали, она с показной покорностью отступалась, но подыскав новые доводы, продолжала уговоры. Бесхитростной, детской бесцеремонности поэтессы противостояла утонченная и вкрадчивая бесцеремонность женщины. И нашлась-таки подходящая минута и необходимые для нее слова, от которых поэтесса не смогла отмахнуться. А как отмахнешься, если стихи действительно явились к ней после встречи с мужчиной, встречи, перед которой так же эгоистично капризничала.

И снова был стол с хорошим вином, стихи при свечах, красивый, уверенный в себе хозяин, хмельная поэтесса и притаившаяся женщина, хладнокровная созерцательница с рассчитанными жестами и взвешенными словами, женщина, присутствие которой почти не обнаруживалось. До поры. Когда мужчина подошел к канделябру, чтобы задуть свечи, она вывела поэтессу на кухню, поставила перед ней бутылку крепленого вина, а сама впорхнула в спальню. В молчании они были неотличимы, разве что тело женщины было более гибким, руки – сильнее, а губы – мягче, но эти перемены разрешалось расценивать мужчине как собственную заслугу. Под утро женщина привела к нему полусонную поэтессу. Подмена осталась незамеченной. Мужчина ничего не заподозрил. Поэтесса все заспала, да и мысли ее были заняты единственным желанием – скорее возвратиться в то волшебное облако, из которого она так не хотела отлучаться, и теперь уже каялась, что сдалась на уговоры.

Чего боялась, то и случилось. Настоящие стихи перестали приходить. Дома поэтесса нервничала, в гостях капризничала. Выпив лишний бокал, она пыталась что-нибудь прочесть из старого, но путалась в строчках, требовала, чтобы мужчина подсказывал, и обижалась, если тот не мог вспомнить стихов. Ее простодушный эгоизм сначала забавлял его, но когда капризы стали повторяться с удручающей однообразностью, он заскучал. И тогда в игру вступила женщина. Она незаметно уводила поэтессу в чулан, закрывала ее там с бутылкой вина, потом возвращалась в комнату и начинала читать сама. Все написанное поэтессой женщина знала наизусть. Еще до появления мужчины она с удовольствием читала в компаниях друзей. Но мужчина не был ее другом. Она его любила. И еще сильнее, чем любила сама, хотела, чтобы мужчина полюбил ее. Хотела и знала, что тем и закончится… если она не будет спешить. Поэтому приходилось проникновенно читать стихи соперницы, выдавая себя за поэтессу. Но стихотворная доза с каждым разом становилась все меньше и меньше. Она старательно искала плавный переход к бытовой болтовне, каждый раз новый, чтобы не насторожить любимого повторами, и обязательно своевременный, предугадывающий его желание спуститься на землю. И женщина находила и угадывала, а поэтесса все дольше и дольше просиживала в темном чулане, засыпала на картонном ящике с туристской одеждой, а проснувшись, старалась как можно бесшумнее отыскать недопитое вино и радовалась, что бутылка не кончалась и ее не надо ни с кем делить.

5

Когда женщина узнала, что скоро станет матерью, терпеть присутствие поэтессы в доме мужчины стало намного труднее. Не единожды удостоверившись, что нисхождение с высот поэзии тяготит мужчину намного меньше, нежели пребывание на этих высотах с поэтессой (или с ней), женщина поняла, что может существовать в этом доме без помощи экстравагантной девицы, и лишь из врожденной осторожности не спешила сказать о ребенке, дождалась, когда он поедет в командировку, и на перроне за минуту до отхода поезда, чтобы не заставлять его стыдиться за невольную растерянность, уверенная, что потом, когда отступит страх и успокоятся нервы, мужчина оценит ее заботу. А пока он в одиночестве привыкал к новой роли, женщина решила разобраться с поэтессой, тратить душевные силы на ее капризы стало уже непозволительно: и любовь, и нежность, и терпение – все должно принадлежать ребенку. Избавиться от нее? Но как? Как разговаривать с человеком, который не желает понимать и даже слушать не желает. Пришла в дом мужчины и сразу же за сигарету. Ну сколько можно терпеть…

– Перестань курить.

– Мне хочется.

– Мало ли, что тебе хочется.

– В сущности – не много, но в данный момент не отказалась бы от хорошего стакана вина. Может, сходим в магазин?

– Никуда мы не пойдем.

– Но ведь хочется.

– Когда ты перестанешь быть такой эгоисткой, ты думаешь только о себе.

– Я думаю о душе, это она просит выпить.

– Никакой выпивки, и потуши сигарету. Это вредно, сколько можно повторять?

– Для меня вредно слушать твои ханжеские разговоры.

– Так почему бы тебе не уйти?

– А почему не уйти тебе?

– Я люблю этого мужчину.

– А он любит меня.

– Тебе так кажется.

– А тебе, случайно, не кажется, что и твое чувство не любовь, а нечто другое?

– Замолчи, дура.

– Интересный поворот.

– Не зли меня, мне вредно злиться.

– Тогда пойдем в магазин и вспомним старые добрые времена, когда не было этого самца.

– Хватит болтать глупости, и выкинь наконец-то сигарету.

– Выкину, если сходим за вином.

– Никакого вина, будем пить сок.

– Сначала сок, а потом вино.

Женщина пошла на кухню, достала из холодильника сок и подмешала в стакан поэтессы снотворное, подмешала с единственной целью – отдохнуть от надоевшей собеседницы, остальное произошло словно по наитию: она заглянула в темнушку, в которой уже доводилось держать подвыпившую соперницу, увидела стеллаж возле задней стенки, освободила нижние полки и усадила туда сонную поэтессу, потом принесла с балкона обрезки досок и наглухо загородила стеллаж. Чулан уменьшился, но когда были наклеены новые светлые обои и выброшен ненужный хлам, он стал казаться свободнее, чем был.

К приезду мужчины она успела отремонтировать и кухню.

6

Первое время, заходя в чулан, женщина слышала ритмическое бормотание, она угадывала некоторые слова, записывала их в тетрадь, но в стихотворение эти слова не выстраивались, постепенно бормотание становилось все глуше и невнятнее, а потом исчезло совсем.

Поэт Т.

В кои-то веки столичная газета расщедрилась и выделила поэтам сибирского околотка свою драгоценную полосу. Но его фамилия была обведена черной рамкой.

Газету я купил по дороге в аэропорт, а развернул уже в самолете. Пять фотографий, под ними – столбики стихов неодинаковой высоты и неодинакового достоинства. Четыре замшелых классика областного розлива, и он, пусть и не «красивый двадцатидвухлетний», но относительно молодой.

Я часто бывал в том городе и знал всех пятерых: с кем-то доводилось выпивать, кого-то показывали издалека. В городе имелся свой толстый журнал, и дверь в отдел поэзии была открыта для многих, дверь кабинета, но не страницы журнала. Редактор отдела, полысевший романтик молодежно-комсомольских строек, любил поговорить о поэзии вообще: о Гумилеве и Ходасевиче, о Цветаевой и Шкапской, но не о своих и тем более о наших творениях. При виде рукописи он скучнел и хватался за телефон, но всегда оживал, если в сумке у гостя что-то позванивало. «Старик, ты же умный человек, должен понимать, что хорошие стихи сейчас не печатают, особенно здесь, в перепуганной провинции, а изуродованная публикация ни радости, ни пользы, поверь, не принесет», – кто из нас не слышал этих увещеваний. Однако сам он регулярно печатался, где только мог, и обязательно с портретами двадцатилетней давности, напоминая поклонницам, что когда-то был и красив, и кудряв. А поклонницы имелись. На встречах с читателями, если и случались редкие записки из зала, адресовались они, как правило, ему. И нечему удивляться – самый известный в городе поэт, обаятельный мужчина и, кстати, действительно беззлобный человек. Поэт Т. его не любил, можно даже сказать – презирал, но тем не менее чаще и дольше, чем кто-либо другой, засиживался в задымленном редакторском кабинете.