Читать книгу "Повседневная жизнь в Северной Корее - Барбара Демик"

Конечно же, нас водили за нос. Все это было не более чем краткой вспышкой света в мрачной нищей стране, каковой является Северная Корея. После отъезда делегации Интернет исчез. Огни погасли. Через неделю после концерта я разговаривала по телефону с пхеньянским представителем Всемирной продовольственной программы ООН Жан-Пьером де Маржери, который сказал: «После того как вы, ребята, уехали, здесь снова стало темно, как в могиле».

Всемирная продовольственная программа, имеющая в КНДР самое многочисленное представительство из всех благотворительных организаций, мрачно оценивает существующую экономическую ситуацию. Опрос, проведенный летом 2008 года среди 250 семей, показал, что две трети из них до сих пор добавляют в свой рацион дикорастущие травы, собранные в сельской местности. Большинство взрослых не обедает, так как продуктов не хватает. По словам Маржери, на вопрос «Где Вы возьмете пищу для следующего ужина?» люди отвечали, что не знают, или давали расплывчатые ответы, вроде «Надеюсь, сегодня вечером наши родственники из деревни привезут немного картошки». Некоторые из опрашиваемых просто начинали плакать.

Согласно отчетам ООН народ КНДР уже многие годы хронически недоедает. «Учителя сообщают, что детям не хватает сил на учебу, они отстают в социальном и когнитивном развитии. Трудящиеся неспособны выдержать полный день и работают очень медленно», — говорится в другом отчете, совместно составленном американскими благотворительными организациями в 2008 году. Врачи констатируют, что частотность расстройств пищеварения, вызванных плохим питанием, возросла на 20–40 %.

Покидая Пхеньян, вы видите настоящую Северную Корею — правда, через окно автобуса или быстро движущегося автомобиля. Даже официальных представителей международных организаций, базирующихся в столице, не допускают в сельскую местность без сопровождения. В сентябре 2008-го, во время посещения Нампхо (города на западном побережье, где Ми Ран впервые увидела мертвеца), я обратила внимание на людей, по-видимому, бездомных, спящих на газонах вдоль главной улицы. Многие сидели на корточках, повесив головы, так как им явно нечем было больше заняться в 10 часов утра буднего дня. По тротуару шел босой мальчишка лет девяти на вид, одетый в заляпанный грязью рабочий комбинезон, который был ему явно не по размеру. Так я в первый раз увидела представителя печально известной прослойки «бродячих ласточек».

На протяжении всей 40-километровой дороги от Пхеньяна до Нампхо я могла наблюдать, что трудоспособное население Северной Кореи активно занимается поиском продуктов питания. Офисные работницы средних лет, с дамскими сумочками и подвешенными через плечо лопатками, тянулись из города в поля. По обочинам дороги на карачках ползали пожилые люди, собирающие съедобные растения. Вся сельская местность воняла фекалиями, до сих пор используемыми вместо химических удобрений. Лишь изредка в поле можно было увидеть какие-то машины. Грузовики изрыгали клубы дыма, так как их двигатели переделали и теперь они работали на древесине и кукурузных кочерыжках вместо бензина. Люди, сгибающиеся под тяжестью огромных мешков, брели вдоль ржавых железнодорожных рельсов, по которым, похоже, никто не ездил уже не один год.

Некоторые из тех, чьи судьбы описаны мною в этой книге, могут время от времени связываться со своими родственниками, оставшимися в Чхонджине, с помощью нелегальных телефонов, ловящих китайские сигналы в Мусане, Хверёне и других приграничных городах. Большинство посылают деньги через китайских посредников или по крайней мере, делали это до денежной реформы — тогда семьи беженцев были одними из самых обеспеченных среди своих земляков. «Мой муж говорит, что агенты госбезопасности постоянно являются к нему за чем-нибудь. Они даже приходят бриться, потому что ни у кого больше нет лезвий», — рассказывала Ок Хи.

Но денежная реформа лишила людей всех наличных сбережений, которые у них имелись. «Жизнь и раньше была трудной, но теперь стала еще труднее», — пожаловалась госпожа Сон, когда я встретилась с ней в январе 2010-го, через 6 недель после деноминации. Хи Сок, как и остальные бежавшие из страны, боялась, что политическая нестабильность в КНДР и вызванная ею паника могут привести к жестокости по отношению к семьям эмигрантов.

Расширение разрыва между богатыми и бедными привело к росту преступности. В Чхонджине было совершено несколько жутких убийств. Муж второй дочери госпожи Сон работал охранником на железной дороге до 2006 года (потом они с женой перебрались в Южную Корею по приглашению Ок Хи). К тому моменту, когда он покинул страну, воровство с грузовых складов достигло таких пределов, что охране выдали оружие, заряженное боевыми патронами, и приказали стрелять на поражение. Точно так же приходилось охранять и маленькие участки земли вдоль путей, где семьи железнодорожных рабочих выращивали кукурузу.

А еще в Чхонджине довольно остро стояла проблема с наркотиками: широкое распространение получил «лед» — кристаллический метамфетамин, который производили на маленьких фабриках и продавали в городе и приграничных районах. Это дешевый наркотик, который к тому же снижает аппетит, так что он вполне вписался в северокорейский стиль жизни.

В отличие от Пхеньяна, никакого строительства в Чхонджине не ведется. За исключением пары бензозаправок на главной улице, в центре города за долгие годы не было построено ничего существенного. Самое новое чхонджинское здание — безвкусное сооружение с розовыми стенами, выстроенное в конце 1990-х для постоянной демонстрации кимченирии — цветка, названного в честь Дорогого Вождя. Фасады домов вдоль шоссе № 1 покрасили в пастельные зеленоватые и персиковые тона, но их карнизы осыпаются, представляя собой постоянную угрозу безопасности пешеходов. Вдоль дороги через регулярные интервалы расклеены плакаты с новым правительственным лозунгом, провозглашающим курс на восстановление экономики За несколько лет до того в пустовавших зданиях, где раньше располагались государственные организации, начали появляться частные ресторанчики (некоторые даже с караоке), но теперь большая их часть закрылась.

«Чхонджин похож на город, движущийся в прошлое. Все здесь обветшало, и, кажется, дела идут чем дальше, тем хуже, — заключил Энтони Бенбери, директор азиатского подразделения Всемирной продовольственной программы, после посещения Чхонджина в 2008 году. — Большинство заводов совершенно бездействуют. Дым можно увидеть в лучшем случае над одной из восьми труб».

Режим, остро нуждающийся в иностранной валюте, в последние несколько лет допускает в Чхонджин ограниченное число туристов — преимущественно тех, кто следует к горе Чхильбосан или от нее (эта достопримечательность расположена на юге провинции Северный Хамгён). На иностранцев город производит малоприятное впечатление. Мой друг-европеец, побывавший в Чхонджине в 2010 году, назвал это место «невероятно унылым». Он наблюдал, как рабочие бригады, состоявшие из пожилых людей и детей, с пяти утра до позднего вечера строили дорогу в центре города, перетаскивая тяжеленные камни и молотом дробя их в щебень. «Мне казалось, будто я смотрю кино о каторжанах», — сказал мой приятель.

Эккарт Деге, немецкий географ, который любезно предоставил мне фотографии для этой книги, в 2008 году наблюдал подобную сцену по пути в Кенсон, на родине Чон Сана и Ми Ран. «Тысячи и тысячи людей носили в ковшах землю с холмов и складывали ее в небольшие кучки, как будто строили пирамиды», — говорил Деге. В Чхонджине он, как и я, обратил внимание на многочисленных горожан, сидящих на корточках, подтянув колени к груди и балансируя на пятках (человек, скрючившийся в такой позе, — для меня своего рода эмблема КНДР). «В других странах народ постоянно чем-то занят, а северокорейцы просто сидят», — удивленно заметил немецкий путешественник.