Читать книгу "Крепость - Петр Алешковский"

– Храни вас Господь! – говорил он по-русски, закрывая глаза.

Разведчики вежливо отвечали на его пожелание:

– Аллах Акбар!

На что Николай неизменно добавлял:

– Воистину воскресе! – и тут же засыпал с детской улыбкой на устах.

Туган-Шона всегда перед сном обходил сотню, проверял дозорных, справлялся, накормили ли лошадей, сколько осталось хвороста: в голодных песках приходилось бережливо расходовать драгоценные запасы, что везли с собой. Только удостоверившись, что всё выполнено исправно, поговорив с караульными, мог отправляться на ночлег. Но часто он отходил в ночь, стоял, вдыхая морозный воздух, слушал, как за спиной тихо ворочается огромный передвижной город. Где-то далеко-далеко, в самой середине, стояли высокие шатры Железного Хромца и его темников, там горели высокие костры, «избранные» стояли кольцом, охраняя сон великого воина. Здесь, в самой голове войска, Туган-Шона был наедине с ночью, мог, протянув руку, потрогать Великую Звездную Дорогу, мог прошептать всесильной Луне свои тайные просьбы, и тоненький, с каждым днем прибавлявший серебряный серпик в небе лишь казался безучастным, на деле же внимательно слушал его, раскрытый, как чуткое ухо, сохраняя навечно тайную просьбу, как сделал бы лучший друг-кровник, как умел его верный Кешиг, оставшийся в солхатской долине.

В такие ночи Туган-Шона вспоминал собрата, гадал о его судьбе. Еще он думал о русском, что пришелся по душе, казалось, он знал его давным-давно, и он благодарил Луну, даровавшую необычного спутника. Николай не солгал, он действительно пригодился. Еще Туган-Шона думал о том, что любой человек – бездонный колодец, заглянуть на самое дно которого дано только Богу, думал и удивлялся возникающим мыслям. Он привык к смерти и не боялся ее, но почему-то временами казалось: неунывающий простак знает о ней нечто особенное, что не дано понять ему самому.

Третьего дня в пустыне, опростав желудок за барханом в укромном месте, куда ходила его сотня, Туган-Шона не вернулся в лагерь, чуть отошел в сторонку и вдруг заметил стоящего на коленях Николая. Русский клал кресты и кланялся на восток, туда, куда лежал их путь. Песок заскрипел под ногой, Николай обернулся, на суровом лице не было и намека на смешинку, что всегда пряталась в его глазах, когда он был на людях. Таким он никогда еще его не видел. Туган-Шона повернулся и тихо ушел.

Сейчас, стоя на своей молитве перед великим Синим Небом, под всеслышащим ухом Луны, он вспомнил суровые складки морщин на лбу, черные, бездонные глаза, скользнувшие по его фигуре: в них сквозила неприкрытая боль, холодная, как остро наточенное лезвие боевого топора Николая.

Туган-Шона еще раз поблагодарил небеса, склонил голову и пошел назад в лагерь. Небеса очистили печень от злой, застоявшейся крови, прогнали из головы туман, теперь он хотел одного – заснуть и проснуться вместе с веселым рассветом. Завтра предстояло пройти пустыню и выйти в степь.

20

В степях стало полегче, по крайней мере лошади теперь находили себе пропитание и войску не приходилось тратить драгоценный овес. На вечернем привале Тимур устроил всеобщий смотр. Барабанщики расположились на высоком степном кургане. По невидимому приказу они слаженно забили в большие барабаны, гулкие звуки разнеслись далеко по степи. Воины шли, сохраняя строй, поднимая головы, старались ступать ритмично, в лад с ударами барабанов. Тумен за туменом проходили мимо штандарта с позолоченным полумесяцем, глаза всех были устремлены на человека в богатом халате из золотой багдадской парчи, отороченном русскими соболями. Проходящие славили великого эмира, крича во всю силу глоток. Тот стоял, широко расставив ноги, и смотрел на воинов так, что, казалось, успевал отметить каждого и влить в его грудь частичку силы и решительности, которыми сам обладал в избытке. Зазвенели литавры, музыканты, сопровождающие свиту, завели торжественный наигрыш, дуя что есть мочи в рожки и медные флейты, их перекрывал рев длинных труб, приветствующих появление каждого нового тумена. Из-за оглушающих, пронзительных звуков лошади вставали на дыбы, закатывали глаза и тревожно ржали, их приходилось приводить в чувство, до предела натягивая поводья. Хор певчих, запрокинув головы, запел героическую песнь, славя павших в сражениях богатырей.

И только когда появились обозные арбы на высоченных колесах, а за ними растянувшийся в линию караван верблюдов, эмир взмахом руки дал отбой. Музыка мгновенно прекратилась. Эмир скрылся в шатре, где собрал на пир советников и командиров.

Счастье, казалось, улыбнулось Туган-Шоне. Десятник из «избранных» нашел его и передал приказ: сотника лично вызывали в шатер к Тимуру. Отправились немедленно, и вскоре он уже переступил порог огромного шатра. Эмир сидел во главе длинного дастархана, пир был в самом разгаре, гости ели плов, шутили и смеялись.

– Говорят, тебя стали называть здесь Хасан-Шомали, Туган-Шона-бек, не так ли? – На строгом лице эмира мелькнула улыбка.

– Это верно, мой повелитель, «избранные» прозвали меня так еще в Самарканде.

– Говорят, что ты одолел в поединке Алчибека?

– Бог был на моей стороне.

– Не посещали тебя видения в Белых Песках, ведь ты из немногих, кто проходил их прежде?

Эмир говорил, как будто они расстались вчера. Хромец славился тем, что не забывал ни одного воина, с которым прежде встречался, – земледельцев, дворовых, писцов и слуг великий эмир не замечал и общался с ними только когда того требовали обстоятельства. Выказанное уважение было приятно, хотя Туган-Шона понимал: его вызвали неспроста.

– Скорее найди мне войско Тохтамыша, ведь ты знаешь эти земли, – приказал полководец. – Сколько тебе надо воинов?

– Думаю, сотни моих разведчиков хватит, великий эмир, большой отряд теряет в скорости, а она нам пригодится.

– Пусть так и будет! – Тимур взмахнул рукой. – Найдешь войско, приходи в мой шатер хотя бы и ночью.

То была великая честь. Туган-Шона уловил ревнивый взгляд Идигу-Мангыта и на всякий случай поклонился ему низким поклоном: ссориться со своим непосредственным начальником было опасно.

Начались долгие, изматывающие рейды. Ночью, днем, при заходящем или встающем солнце разбившиеся на десятки разведчики прочесывали степи, ища следы. Случалось, напарывались на монгольские засады и уходили, несясь вместе с ветром, низко прижавшись к гривам коней, и чаще всего монголы не преследовали их далеко. Туган-Шона понял: войско эмира затягивают в глубь их земель, изматывают, чтобы, уморив голодом, наброситься и растерзать, как степные волки, преследующие обессилевшего оленя. Разведчики находили следы аккуратно затоптанных костров, спаленные кошары без единой овцы, зарытые колодцы и исклеванные стервятниками трупы лошадей. Начальник стражи эмира, которому Туган-Шона теперь докладывал результаты рейдов, качал головой: его повелитель гневался, ждал результата, бездействие угнетало полководца. Похоже, Туган-Шону обманули: до великого эмира разведчика так ни разу и не допустили.

Степная зима далась теплолюбивым самаркандцам тяжело, воины кашляли и жались к кострам на стоянках, кутались на переходах в овечьи шкуры и истрепанные верблюжьи кошмы. Колёса на обозных арбах не выдерживали тяжелого пути, крепкое дерево ломалось, плотники чинили ободья, но взятое про запас строевое дерево было на исходе. Объемы выдачи муки уже дважды сокращали. Запасенная солонина и рис давно закончилась. Последний плов воины съели три месяца назад, после смотра при выходе из песков. Люди понимали, что назад они не дойдут: позади поджидала голодная смерть. Бесконечный, выматывающий поход озлобил войско, все как один мечтали о битве. Но Тохтамыш увиливал от сражения, уводил их на восток, петлял, заставлял переправляться через мелкие реки, тянул в дальний конец своих владений – казалось, они будут идти, пока не дойдут до конца земли.