Читать книгу "Вечный сдвиг - Елена Макарова"

Но в чем же тогда совершенствование личности? Стоило задаться каверзным вопросом, как сам собой родился ответ – в умении наслаждаться тем, что есть! Простые, простые все вещи!

«Не улучшение объекта, а формирование правильного отношения к нему», – записал Эрнест в блокнот, выдрал лист и смял его в кулаке. Счастью не надобна форма, этот мундир, в котором тесно дышать. По привычке он все еще продолжал думать словами. Счастье надо петь. Жаль, его не учили музыке. В доме напротив играли гаммы. Мама закрывала ставни, а папа затыкал волосатые уши указательными пальцами. Их мальчик не будет сидеть на крутящемся стульчике и бить по клавишам! Училка не будет нажимать на педаль!

Что такое гармония? – подумал Эрнест. – Это сочетание звуков, не требующих развоплощения в слове. Фортиссимо, крещендо!

– Эрнес Палыч, вы бы свет зажгли, чего в потемках-то сидеть! Нора щелкнула выключателем, и он увидел все как есть: комнату с тюремным решетчатым окошком, развалины чемоданов, их оскаленные беззубые пасти, клетчатые рубахи, наваленные одна на другую так, словно они явились на урок по занимательной геометрии, – превращение квадратов в ромбы и трапеции…

– Да будет вам лыбиться-то, шута из себя строить! – Нора влилась в кресло, подмяв под себя клетчатый мир, рукав обнял ее толстое плечо, схваченное тесемкой. Не будь тесемки, плечо в рыжих крапинках отпало бы вместе с рукой от тела. Нора вся была связанная – широкий пояс на месте талии, которой у нее отродясь не было, держал вместе верх и низ ее бесформенного тела. Маленькая голова с пучком на затылке была привязана к короткой шее тесьмой от фартука. – Когда съезжать будем?

«Как принять старение?» – это он записал и отшвырнул. Хотя было бы небезынтересно развить… Человек, которому всегда пять лет… Целый мир людей разного возраста, возраст зафиксирован. Как имя.

– Эрнес Палыч!

– Нора, поди сюда! Вот ответь мне на вопрос, можно ли прикупать годы, брать их, скажем, в кредит? – Он одним движением смахнул пальцем слезу с ее прекрасного базедова глаза в обводке зеленки. – Вечный ребенок, вечный юноша, вечный старик…

– Чего вы несете, сказали бы – так и так, Нора…

– Думать, Нора, все равно, что командовать флотилией. Огромная работа.

– Кабы вам за флотилию платили, – вздохнула Нора и обняла себя рукавами рубашки, – мне сыну надо посылать, голодно в деревне… день ото дня хужеет…

– А могла бы ты, Нора, сосредоточиться на своем рте? – Рот ее, когда она молчит, походит на нарост смолы на гладком стволе, но стоит ей заговорить – нарост разламывается и из трещины выползает нытье; если бы этот нарост окаменел… – Сосредоточься, Нора… ощупай языком нёбо нежное… розовое, слегка красноватое, упрись кончиком языка в основание передних зубов и медленно, – закрой глаза, закрой, – пересчитывай зубы с внутренней стороны…

– Дак у меня с боков пусто… Знаете, сколько бы одни зубы мне стоили, – три квартплаты. А вы не съезжаете и не плотите....

– Молчи! Погружай язык в приятную мякоть под нижними зубами, иди по внешней стороне, сюда язык, – Эрнест приподнял языком верхнюю губу…

– Ой, не могу, вылитый обезьян! – тело Норы колышется и волнует Эрнеста. Это не похоть, нет, это умение наслаждаться тем, что есть. А что у него есть – он сам. Но он сейчас не сам – у него Нора, значит и она – в нем, – о, Нора!

А Норе того и надо. В Норе одна похоть и есть. Ни достоинства, ни самосознания. Похоть удовлетворяется скоро, а что потом? Чесать редким гребнем жидкие волосенки да трещать о квартплате.

– Знаешь ли ты, Нора, – раньше на свою зарплату я мог бы купить три дунама земли… двухэтажный дом, флигель, огромный сад, террасы спускаются в долину… Вы, женщины, отвлекаете меня от себя. Я трижды разводился, а скольких любил в промежутках…

– Эрнес Палыч! А были бы у вас деньги… взяли бы меня на дунамы? – Нора спешно развязывала тесемки, выгребала тело из ситцевых и черт-те знает каких «матерьяльчиков». – Я, Эрнес Палыч, не потею, я синтетики не переношу, – а сама нюхает под мышками, – чешусь в ней и чешусь.

– Будет тебе нюхать! – Нос у Норы утячий, как у Саскии Рембрандтовской, глаз лягушки, нос утки… а в целом, прелесть моя… – Эрнест уже расшнуровал ботинки, уже переместился, думая о Рембрандте и Саскии, к постели поближе, уже Нора босоногая прошлепала к выключателю… Нет, стоп, так все пойдет насмарку! – Нора, сейчас же оденься! Зачем ты передо мной обнажаешься, я тебя не просил! Входить ко мне, выключать свет…

– Съезжайте! Вы мне жизнь разорили! – плакала нагая Нора, но Эрнест сказал «баста». Хватит разврата!

Чтобы не доводить до вчерашней безобразной сцены, он сам помог Норе застегнуться, перепоясаться, даже фартук самолично на нее надел.

– Съеду и сегодня же, деньги вышлю с дороги.

Ничто не могло поколебать его счастья – счастья полного обладания собой.

Он побросал в чемоданы рубашки, выволок все из шкафа, набил беззубые пасти так, что замки не защелкнуть. Но и с этим справился. Пусть его мама и папа не любили уроков музыки, но они зачали его и произвели, а могли бы не зачать и не произвести. За одно это он нынешний обцеловал бы их с головы до ног. А он тогдашний свел их в могилу бездельем и распутной тоской. Чемоданы вышли тяжелыми. Остальное имущество он велел Норе убрать в чулан.

– Так вы вернетесь, Эрнес Палыч, вернетесь, может, и при деньгах…

– Да, в счет этого дай мне, Нора, на дорогу.

Нора дала.

* * *

Периоды одной жизни делятся на семь неравных частей, и если человек не проживает эти периоды полноценно, он застывает, как если бы отменили двадцать четыре часа в сутках или четыре времени года. Природа понимает себя, а человек – нет. Но почему? Почему? Почему? – выстукивали колеса. Эрнест сидел у окна, положив руку на пластиковый столик, обтянутый высоким железным ободом, видно, специально, чтобы на него не клали руки, а ставили бутылки, банки с маринованными огурчиками, разворачивали на нем сырки плавленые, к сырковым бочкам налипает фольга, и, чтоб подцепить ее, надобны ногти. Мелькали поля, леса заслоняли горизонт, – в самой природе содержался ответ – то ты видишь далеко, то тебе вид кто-то возьми и засти, – и если хочешь видеть далеко, пройди этот лес насквозь в воображении (у Эрнеста оно было развито) и продолжай смотреть вдаль… Уезжать от женщины, еды, тепла обычно нелегко, а сегодня легко, празднично даже. Начинать не с начала.

Девушка в очках вошла на остановке и, увидев одинокого мужчину за столиком у окна, испарилась, за ней – баба ни рыба ни мясо, с паклей вместо волос, встала рядом, запахла Норой. Ох, женщины! Банальность их банальна, и масло их масляное. Стоило ему так подумать, бабу как ветром сдуло, на ее место явился старик с мешком, на одну остановку. Беспросветные люди! Недавно и он был таким. Делил ответственность пополам с бабой. Тебе – 50% – мне 50%, или, того хуже, сваливал на нее целиком – и деру! Ставши целым, он и стал стопроцентным, что значит: на нем (как и на каждом цельном существе) лежит 100% ответственности, лежит, но не давит, не гнетет… почему? Почему раньше давила и гнела? Потому что не была распределена в нем гармонично. Торчала отовсюду штырями, впивалась иглами в его трудолюбивый мозг, производивший столько мыслей, да все, как он теперь знает, не те – а нынче она заняла предназначенную для нее нишу, посапывает в мягкой теплой колыбельке, укрытая одеялком, хорошо ему с ней внутри…