Читать книгу "Флэшмен на острие удара - Джордж Макдональд Фрейзер"

— Уходим, — кричит Якуб. — Уходим, к воде! — Он бросает саблю и хватает дочь Ко Дали за плечо. — Скорее, Шелк, все кончено! Они опрокинули нас! Плывите — ты и Кутебар! Веди людей к морю, Иззат! Осталось несколько секунд!

Дочь Ко Дали сказала что-то, чего я не разобрал, и Якуб покачал головой.

— Сагиб-хан и его Бессмертные задержат их, но только на пару минут. Уходи и забирай англичанина. Делай, что говорю, девушка! Да, да, я иду — разве я не сказал, что остается Сагиб-хан?

— И ты бросишь его? — голос ее казался далеким и едва слышным.

— Да, оставлю. Коканд сможет обойтись без него, но не без меня. Он это знает и я тоже. И еще: он ищет встречи со своей женой и детьми. Но скорее же, во имя Аллаха!

Отбросив сомнения, она встала, а двое парней полуволоком потащили меня к выходу из го-дона. Я настолько впал в дрему, что даже не беспокоился насчет неспособности передвигаться в таком состоянии вплавь. Но это и не потребовалось: какие-то смышленые ребята сумели отвязать лихтер, качавшийся у го-дона, и мы погрузились в него. Помню яростную перепалку между Якуб-беком и Кутебаром — последний желал остаться и принять бой вместе с Сагиб-ханом и прочими, но Якуб кое-как затолкал его в лихтер своей здоровой рукой, а потом прыгнул сам. Мне показалось, что одна из стен го-дона объята огнем, и в отблесках пламени в дверях сарая появилась плотная масса людей; среди них я вроде бы даже различил казака, размахивающего саблей, но тут кто-то спихнул меня на днище лихтера.

Кое-как они, видно, сумели оттолкнуться от берега, потому что, снова придя в себя и подтянувшись к низкому планширу, я обнаружил, что мы уже ярдах в двадцати от го-дона, и отдаляемся от пирса — надо думать, течение реки подхватило лихтер и понесло в море. Я успел окинуть взором внутренности го-дона, очень походившего на штольню шахты, с суетящимися там шахтерами, и тут по полу строения разлился ослепительный свет, делавшийся все ярче, а потом раздалось «трах-тах-тарарах» — это огонь достиг «конгривов». Мне хватило ума нырнуть за планшир, и в следующий миг все вокруг озарилось невыносимой вспышкой; но странное дело — мощного взрыва не было, только рев взрывной волны. В лихтере послышались стоны и проклятия, но когда я поднял голову, на месте, где стоял го-дон, полыхала стена пламени, а выходящая на берег часть пирса тоже занялась. Свет был такой яркий, что ничего вокруг было не различить.

Я просто лежал, прижавшись щекой к лодочной банке, и гадал, сможет ли течение унести за дистанцию выстрела прежде, чем они откроют огонь. Как хорошо и спокойно было плыть вот так, после той адской работы, проделанной в го-доне. Я по-прежнему не чувствовал ничего, кроме некоей отстраненной, мечтательной заинтересованности происходящим, и даже не старался определить, стреляют по нам или нет. Вдруг до меня дошло, что дочь Ко Дали скорчилась, облокотившись на планшир, рядом со мной, устремив взгляд за корму, и мне пришло в голову — вот отличная возможность ущипнуть красотку за зад. Он был тут как тут, привлекательно изгибаясь в каком-то футе от меня. Я ухватил его ладонью и крутанул от души, но она даже не почувствовала — или почувствовала, но не обратила внимания. Думаю, ее слишком занимало зрелище ада, разверзшегося позади нас; как и остальных, которые вытягивали шеи и ругались, по мере того, как мы дрейфовали по темной воде. Чудно, но в моей памяти отложилось, что этот дрейф и мое тисканье длились невероятно долго — я был всецело занят этими вещами, весьма, кстати, приятными. Впрочем, сохранились и обрывки других воспоминаний: далекий пожар в го-доне и на пирсе, стоны раненого, лежащего рядом со мной в нагромождении тел, разговор дочери Ко Дали с Якубом, вопли Кутебара, обещавшего сотворить нечто странное с верблюдом. Помню, как к губам моим приложили бурдюк, и вкус затхлой воды заставил меня поперхнуться и закашляться. Якуб говорил, что «Михаил» сгорел целиком, зато «Обручев» ушел, так что работа наша сделана только наполовину, но лучше это, чем ничего. Кутебар же ворчал, что тем, кто развлекался на берегу, строя замки из песка, легко говорить, а вот если бы Якуб со своими бездельниками оказался в го-доне, где происходило главное, то запел бы по-другому.

И тут он замер на полуслове, так как на небе вдруг засияло солнце, или так показалось, потому что все вокруг — лихтер, море, небо — озарилось, словно днем, и мне почудилось, что лихтер не дрейфует уже, а летит над водой. Потом раздался невообразимой силы взрыв — такого мне в жизни не доводилось слышать, и от раскатывающегося над морем грохота заложило уши, так что я закрыл их руками, стараясь умерить боль. До меня донесся дикий вопль Кутебара:

— Это «Обручев»! Его нет, его разнесло на кусочки! Так чья же работа сделана наполовину? Клянусь Аллахом, она сделана целиком! Тысячу раз сделана! Взгляни, Якуб — разве не так? Возблагодарим же Бога и чужеземных ученых!

XII

Более двух тысяч кокандцев сложили головы в битве под фортом Раим, что показывает, насколько умным парнем оказался Бузург-хан, устранившись от участия в этом деле. Остальные спаслись — кто пробился на восток по берегу, кто переплыл устье Сырдарьи, и лишь немногие избранные проделали путь с комфортом, на лодках и лихтерах. Сколько погибло русских, никто не знал, но, по оценкам Якуба — не менее трех тысяч. Это было побольше, чем во многих битвах, решавших судьбу мира, но, случились эти события на краю света, и русские явно предпочли забыть про них. Так что, сдается мне, лишь в Коканде хранят эти воспоминания.

Так или иначе, затея достигла цели, уничтожив русские транспорты с боеприпасами и не дав армии отправиться в этом году в поход. Это сохранило для нас Индию — по-крайней мере, до наших дней, и предотвратило утрату Кокандом своей независимости еще на несколько лет — пока солдаты царя не пришли и не захватили его в шестидесятые. Мне кажется, кокандцы считают, что дело того стоило, и две тысячи жизней были потрачены не напрасно. Неизвестно, что думают по этому поводу те две тысячи, но поскольку на смерть они пошли по собственной воле (у солдат так всегда), то, наверное, тоже присоединятся к мнению большинства.

Я же своего мнения не изменял с тех самых пор, как очнулся два дня спустя в той самой долине в Кызылкуме. Не помню, как спасательная партия Катти Тора выловила из воды наш лихтер, не помню дороги назад через пустыню, поскольку все это время я пребывал в сладчайшем плену галлюцинаций, сравнимом только с эффектом Первого билля о реформе.[124]Выходил я из него долго и мучительно. Самое ужасное — я отчетливо помнил бой и свое невероятное поведение; я ревел, как пьяный викинг, кусал щит и захлебывался кровожадной яростью, но как ни бился, не мог понять, с какой стати. Все это полностью противоречило моей натуре, инстинктам и разумению. И я знал, что это не последствие опьянения, поскольку ничего не пил, да и не выгнан еще спирт, способный лишить меня чувства самосохранения. Это меня пугало: на какую безопасность может рассчитывать здравомыслящий трус, если он склонен терять рассудок в минуту опасности?