Читать книгу "Тайный дневник Исабель - Карла Монтеро Манглано"

Я тоже встал. Мне показалось, что, сидя за столом, с салфеткой на коленях, я нахожусь в менее выгодной позиции в этой схватке, которую мне захотелось прекратить, начав махать белым флагом.

— Это неправда. И что касается меня, я тебе полностью доверяю. Однако ты должна понимать, в каком положении я нахожусь: я не имею возможности действовать так, как мне самому взбредет в голову, — я, как и ты, выполняю распоряжения начальства. Мне, конечно же, не нравится, что мне иногда приходится делать то, с чем я не согласен, но тут уж ничего не поделаешь, иначе механизм попросту не будет функционировать.

— Извини, возможно, я чего-то не поняла. Мой механизм функционирует совсем по-другому. Есть вопросы, решения по которым я принимаю сама, — как, например, возвращение в Брунштрих.

— Если ты меня не понимаешь, то просто поверь мне: я и в самом деле тебе полностью доверяю. Я уверен, что вполне могу это делать. Я тебя уже хорошо знаю, и мне известно, что…

— Нет! — вдруг взорвалась она. — Ничего тебе не известно! Ты говоришь, что ты меня хорошо знаешь?! По-твоему, если ты со мной переспал, ты меня уже хорошо знаешь?! Ошибаешься! Тебе обо мне не известно ничего! Ты не имеешь обо мне ни малейшего представления!

— Послушай, Лизка, я…

— Это ты меня послушай! Ты всего лишь пытаешься что-то узнать! Только это тебе и надо! Хочешь узнать больше?! Хочешь узнать больше обо мне?! Так вот тебе правда: это я убила Николая Загоронова! Его убила я!

— Что?!

Пощечина — и та оказала бы на меня гораздо меньшее воздействие: пощечина не парализовала бы мой рассудок и тело.

— Тебе уже не надо делать вид, что ты ломаешь себе голову над тайной его смерти! Тебе уже не надо записывать в свой блокнот, что ты знаешь, а чего не знаешь, — как будто ты и в самом деле этого не знаешь! Тебе уже не надо заманивать меня в ловушки! Я уезжаю! Я тебе это достаточно доходчиво объяснила?! Я прицелилась из пистолета прямо в башку этого чертова ублюдка! Я надавила на спусковой крючок и покончила с жизнью этого мерзавца, который меня изнасиловал! Я заткнула ему его гнусный рот раз и навсегда!

Пока я слушал, как она вопит, едва не скрежеща зубами, перед моим внутренним взором мелькали, словно бросаемые на покрытый скатертью стол карты, еле различимые видения: вот она берет пистолет и ее рука то и дело подрагивает; вот она нажимает на спусковой крючок — решительно, но трепеща от ужаса; вот она смотрит на труп — равнодушно, но с душевной болью; вот Николай падает от выстрела, сделанного женщиной, которую он явно недооценил; вот Николай стоит полуголый — словно в подтверждение того, что он и в самом деле ее изнасиловал; вот Николай ползает на коленях, униженно прося о пощаде, плача и дрожа от страха; вот Николай стоит выпрямившись, с невозмутимым видом, пытаясь вести себя высокомерно до последней секунды своей жизни и с вызовом устремив на нее свой ледяной взгляд… Это сделала не она. Она этого сделать не могла. Убийство — тягчайший из грехов. Я — грешник, но она… Лизка ведь была моей героиней!

— А знаешь, что я при этом чувствовала?!

Лизка вдруг рухнула на диван, как старое гнилое дерево, и залилась слезами. Это были истерические и безутешные рыдания, но рыдания очищающие, облегчающие душу. Она плакала так, как плачет человек, которому приходится выдавать себя за кого-то другого, ходить в одиночку по узким и темным подземным коридорам, чувствовать, что за тобой в темноте кто-то гонится, становиться жертвой насильника и объектом похищения, рисковать своей жизнью… Она плакала так, как плачет человек, которому приходится убивать.

Я медленно подошел к ней и положил ладонь на ее содрогающуюся от рыданий спину, как попытался бы прикоснуться к быстроиспаряющемуся веществу, опасаясь, что оно исчезнет. Лизка бросилась в мои объятия — убежище, где можно было свернуться калачиком и дрожать, дрожать, дрожать от страха и стыда.

Да, Лизка была моей героиней.

Эхо выстрела. Глухой звук, раздавшийся от падения тела на землю. Последовавшая за этим жуткая тишина. Я осознал, что воспоминания об этом будут терзать ее всю оставшуюся жизнь — так же, как подобные воспоминания уже терзают меня. И я смог ее понять и простить.

Она, возможно, меня в этот момент не слушала, но я все же стал шептать ей на ухо, пытаясь успокоить ее интенсивными ласками, которые были не столько похожи на ласки, сколько на массаж:

— Я знаю. Я очень хорошо знаю, что ты чувствовала… Все в порядке. Ты сделала то, что должна была сделать. Ты сделала то, что тебе было необходимо сделать.

В тот вечер я проводил Лизку в ее комнату. Мы шли неспеша, глядя в пол, почти не разговаривая.

Когда мы подошли к порогу ее комнаты, она меня обняла, прильнула головой к моей груди и погладила ее, словно пытаясь нащупать что-то под моей рубашкой.

— У тебя на груди тоже нет клейма.

— Как и у более чем девяноста девяти процентов населения Земли, — сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

По правде говоря, эта ее реплика не произвела на меня особого впечатления: я разволновался уже от обычного прикосновения ее руки — как подросток, который в период полового созревания вдруг обнаруживает, что прикосновение может быть очень-очень приятным.

— Недоверие — вот главный козырь того, кто в конце концов выигрывает. Не забывай об этом.

До моего слуха доносились — словно бы откуда-то издалека — какие-то слова, лишенные всякого смысла. Это ее прикосновение постепенно заставляло меня позабыть об окружающем мире. Оно было похоже на трение обломков камней, на столкновение друг с другом валунов, на удары кремня о кремень, при которых высекаются искры, позволяющие развести огонь.

Я страстно поцеловал ее в губы.

— Позволь мне остаться этой ночью с тобой, — попросил я. Лизка повернулась и зашла в свою комнату, оставив ее дверь открытой.

* * *

Я помню, любовь моя, что в эту ночь моя совесть перестала нашептывать мне на ухо, как она нашептывала мне в другие ночи каждый раз, когда я закрывала глаза. Наконец-то в эту ночь, после долго-предолгого бодрствования по ночам, моя совесть уснула вместе со мной. И если я вдруг просыпалась, то тут же искала объятий твоего брата.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — спрашивал он меня.

— Теперь — да, — отвечала я, снова затем засыпая.

17 января

— Мне хотелось бы еще раз сходить в комнату Крюффнера, — обратилась я, любовь моя, к твоему брату на следующее утро.

Хорошенько выспавшись, я, похоже, стала кое о чем догадываться.

Комната Отто Крюффнера, выдававшего себя за Бориса Ильяновича, была в том же состоянии, что и в ту ночь, когда его убили: его личные вещи не были убраны в шкафы; кровать так и оставалась незаправленной — такой, какой она была после того, как с нее стащили лежавший на ней труп; в ванной еще никто не убрал, пыль еще никто не вытер, и пол еще никто не подмел. В комнате даже до сих пор пахло его лосьоном…