Читать книгу "Ликей - Яна Завацкая"

Это заставило меня задуматься. Нет, я не считаю, конечно, что женщина обязана занимать такое положение, как у исламистов, не может работать и так далее… Но впервые, понимаешь, впервые мне указали на что-то положительное в психологии фундаменталистов. И еще меня это задело, потому что я вспомнил Динку. Она казалась совершенно гордой, независимой, довольной своим положением… но иногда она с такой завистью говорила о своих замужних подругах, так тянулась понянчить чужих малышей. В глубине сердца я ощутил тогда, что Динка на самом деле вовсе не хотела бы быть такой независимой… что такая она от гордости, от воспитания. Не может же она первая мне сказать, что хочет замуж. В общем, слова старика задели мою собственную совесть, мои собственные дела, и поэтому показались, по крайней мере, чем-то важным… Но все равно исламистов я не мог понять. Я был уверен, что ими движет Семя дьявола, что они поступают так только потому, что некие потусторонние существа, питающиеся человеческим страхом и болью, заставляют их делать это. Кстати, это очень удобная позиция — если объявить, что твой противник просто-напросто исполняет волю дьявола, можно не пытаться его понять, выйти на диалог. Но на то было похоже… их жестокость, полное отсутствие гуманизма, упертость — как это еще можно понять? Понимаешь, я как-то видел наших пленных… они их, конечно, убивали, всех. Причем не просто убивали… например, сажали на кол, в кислоте растворяли… и перед смертью тоже им такое приходилось пережить… В общем, я видел то, что от них осталось — зрелище не для слабонервных. Уже одного это зрелища хватило бы, чтобы возненавидеть исламистов. Но ненависти во мне, в общем-то, не было. Я отдавал себе отчет, что это люди одержимые, ведомые дьяволом… Выпуская ракеты, я понимал, что это лучшее, что я могу для них сделать. Для спасения их души.

Потом… один раз все-таки меня сбили. Я хорошо помню тот вылет. Мы шли с Паулем, это был мой ведомый, патрулировали пространство за аэродромом, вдруг я увидел на радаре всплеск, тут же, конечно, стал ловить противника, велел Паулю заниматься тем же, поймал точку, стал наводиться, выпустил ракеты, после этого мы с Паулем начали противоракетный маневр. И тут самолет сильно тряхнуло, я понял, что все кончено, успел рвануть рычаг. От перегрузки я потерял сознание. Очнулся уже когда парашют раскрылся, и все болело — потом сказали, меня в воздухе зацепило осколками. Удивляюсь, что я не помер, видимо, повезло. Долетел до земли. Потом меня довольно быстро нашли.

Месяца три я лежал в госпитале, за это время и война закончилась практически. И к сожалению, в это время умер мой отец, я никак не мог присутствовать на похоронах… Конечно, ребята меня навещали, мать приехала… лежать — это занятие вообще малоприятное, несколько операций… но я, несмотря на потерю отца, был такой счастливый, довольный собой и жизнью, гордый, окруженный всеобщей любовью. Потом признали, что я полностью здоров. А раз так, можно было опять начинать думать о школе астронавтов. Миссия была закончена, на войне год считают за два. У меня был довольно широкий выбор мест работы, в том числе, испытателем… но я выбрал место преподавателя в иерусалимском колледже.

Там я работал чуть меньше года. Наверное, это было самое счастливое время моей жизни. Я пользовался большим уважением, как летчик с боевым опытом, каждый день летал с учениками, в основном, на спарках, часто была возможность самому взять управление. Мы проходили высший пилотаж в полном объеме, он, в общем, в бою не нужен, но позволяет чувствовать себя в небе абсолютно свободно. Я и чувствовал себя свободно, уже давно… Я совершенно перестал бояться неба. Это такое непередаваемое, прекрасное ощущение полного своего всемогущества, силы, свободы… почти как в медитации, но еще сильнее, потому что это — в физическом мире.

Конечно, в Иерусалиме я, как и все, начал увлекаться старыми религиями, это ведь колыбель иудаизма и христианства. Был я на Голгофе, видел Крестный Путь… перечитал тогда Библию. Когда мы ее в школе проходили, Ветхий Завет я даже не дочитал до конца… а Новый мне понравился, во всяком случае, Евангелие. И в Иерусалиме я его перечитал с большим удовольствием. Тогда мне Иисус представлялся кем-то вроде Главного Ликеида, который пришел, чтобы на земле уже тогда построить Ликей, просветить людей, поднять их духовный уровень, но, к сожалению, враги ему помешали… Собственно, это примерно и есть ликейская концепция Христа, если я верно помню.

И вот пришло мне приглашение в школу астронавтики. Это удивительное чувство, когда исполняется твоя мечта… то, к чему ты с таким трудом, с потом, с кровью пробивался с самого детства. Я съездил в Хьюстон, прошел медкомиссию, был принят. Перед началом занятий поехал отдохнуть в Петербург.

Динка была меня моложе на год, ей тогда стукнуло двадцать пять. Но если для ликеиды двадцать пять — только самое начало жизни, то для простой девушки, тем более, русской, это уже серьезный возраст, конец молодости. Потому что в этом возрасте у них уже все решено и определено. Динка мне показалась в этот раз немного нервной, сильно повзрослевшей, если не сказать — состарившейся. Какие-то морщинки появились, голос и движения огрубели немного, какая-то горечь возникла, словно она хотела что-то сказать, но не могла, но все время намекала на это невысказанное. Я ее не понимал. С родителями у нее были какие-то конфликты… Она уже от них съехала и жила отдельно, в маленькой комнатушке, на большее не хватало зарплаты. С квартирной хозяйкой тоже были конфликты. Но я ничем не мог ей помочь. Предлагал оставить деньги, она оскорбилась. Но в общем, опять была любовь, была радость, а потом я собрался уезжать… И перед самым отъездом у меня состоялся очень неприятный разговор с Динкиным братом. Он был старше ее, очень рассудительный, неглупый мужчина, был женат и имел уже ребенка. Дождался меня во дворе и сказал примерно следующее.

— Слушай, я понимаю, что ты ликеид, герой, и все такое. Но перестань морочить девчонке голову.

Я не понял его и попросил изъясняться более конкретно. Тогда он мне и выдал.

— Динке уже 25 лет. У нее нет никого. Она симпатичная, и все такое, но у нее до сих пор, кроме тебя, никого не было. Такие ненормальные плохо кончают. Она влюблена в тебя, как сумасшедшая, и всем дает от ворот поворот. К ней такие парни подкатывались, так что ты…

— Но чем я могу помочь? — я действительно был таким дураком, я совершенно его не понимал. У Динки своя жизнь, у меня своя, я же не стою над ней с плетью, требуя верности, как какой-нибудь фундаменталист.

— Она верит в тебя, понял? Она тебя ждет, — сказал ее брат, — Она думает, что ты на ней женишься… ну не обязательно там оформлять отношения, но в смысле, что ты будешь жить с ней одной семьей, в одной квартире, и так далее. Ребенка хочет от тебя. А я что-то не понял, есть у тебя такие планы или нет?

Этот вопрос, Джейн, мне показался тогда до ужаса оскорбительным и бестактным. Разве можно свести все многообразие наших с Динкой отношений, всю эту нежность, радость, короткие грозы, тучки сомнений, ослепительное сияние солнца любви — к такому краткому и простому вопросу: собираешься ли ты на ней жениться? Это так невероятно пошло, мерзко, низко… в тот момент я даже не подумал, что Динка могла подослать брата, возможно, я разочаровался бы в ней мгновенно. Я и до сих пор не знаю, была ли это только его инициатива, или ее тоже. Но сейчас это для меня неважно.