Читать книгу "Закодированный - Алексей Слаповский"

– Произнесите.

– Нет-с! – запрет уже наложен. Есть, дорогой вы мой Алексей Иванович…

– Иван Алексеевич.

– Да, извините, Бунин, конечно. Есть что-то в душе такое, что указует. Чутье. Я серьезно. Однажды звали меня выступить перед публикой в этот самый. Раньше Фрунзе, теперь Бишкек, а для языка все та же ломота. Я говорю: нет, некогда. Дают пятьсот за вечер. Нет. Тысячу. Черт попутал, еду! Взял уже билет, и тут приезжает старый друг с Сахалина, весь в деньгах, и – водка, шампанское, женщины, девушки, бабы! – какой там Бишкек, какое Фрунзе! где? кто? какая тысяча? В общем, не поехал, друга отправил обратно на самолете багажом с надписью «не кантовать», сам в зале ожидания три часа Пушкина читал, народ помирал со смеху. Но! Но ты послушай – можно на ты?

– Можно.

– Но ты послушай, что вышло! В Бишкеке этом самом, Фрунзе бывшем, этот самый самолет, на котором я был должен лететь, – гробанулся!

– Поздравляю.

– С чем? А, ну да. К чему я? То есть – что-то такое бывает… Предостерегает… Спасает… Но ведь и губит же! Я почему пошел в актеры? Я ведь не собирался, я с другом пошел, он поступать, а я просто так, за компанию. Ну, сидим, ждем; скучно, взяли винца. Ну, и натенькались, он идти не может, а я покрепче, пошел, назвался его фамилией, дышу в себя, читаю что-то такое из школьной программы… Впрочем, вранье. Это, брат, монолог для сцены, я этим деньги зарабатываю. Был друг, это правда, и вина перепил, тоже правда, но мы вместе поступали, просто я покрепче оказался, понаглее. И в тот раз меня не взяли, взяли в следующий. Зачем мы сочиняем, как ты думаешь? Говорят, потому что настоящая жизнь слишком неинтересна. Неправда! У меня столько настоящих случаев! – обхохочешься и с тоски помрешь. Но – люблю врать. Почему? Я ведь знаю!

– Почему же? – спросил Непрядвин, он тоже иногда любил сочинить нечто о себе, вовсе не ради хвастовства, даже иногда и принижая себя, если того требовала фабула, если это служило задачам дорогой его сердцу художественности.

– А вот почему! Когда врешь, так?

– Так.

– Тебе кажется, что ты – творец своей судьбы! Хотя бы – в прошлом. А когда ты говоришь о себе правду, ты всего лишь рассказываешь про то, как с тобой обошлась судьба. Так или нет?

– Наверно, – неопределенно сказал Непрядвин и подумал, что это выглядит как-то даже нарочно: первый встречный талдычит именно о том, что его больше всего интересует. А впрочем… – Впрочем, что-то мне помолчать захотелось, – сказал Непрядвин.

– Молодец! – одобрил Мухайло. – Лучший способ сопротивляться обаянию человека – это ему нагрубить. Согласен. Молчу. Пью.

Выпив, он честно молчал минуты две или три. Потом пытливо глянул на улегшегося Непрядвина:

– Слушай, а ты не актер? А? Не актер? Вдруг? Едешь в столицу? А? На съемки? Или – режиссерам показываться? Счастья пытать? Представляю, как ты меня должен ненавидеть! И фамилия-то смешная: Мухайло! И самое поганое, что я могу в ответ сказать: ах, как я устал от узнавания и невозможности скрыться! Но я именно эту поганость скажу: устал. Не завидуй, брат! Публичная жизнь постыдна и ненормальна! А тебе бы Гамлета играть. Тонкое умное лицо. Хотя… Гамлета должен играть человек с рожей мясника. Понимаешь меня? Мясник, привыкший разделывать человеческие туши без сомнения. И вдруг задумался: а хорошо ли это? То есть: проблески сознания на красной роже мясника! Это – мне играть, я уже кому только ни предлагал, не понимают гениальности замысла! Разве у меня не рожа призадумавшегося мясника? Ты посмотри, посмотри!

Непрядвин посмотрел и сказал:

– Я не актер. Я газетчик.

– Это еще хуже. Значит, говоришь – как пишешь. А я говорю – как играю. Я говорю не так, как человек Мухайло, а так, как должен говорить знаменитый актер Мухайло. А ты говоришь, как должен говорить великий провинциальный журналист Иван Алексеевич – фамилия?

– Непрядвин.

– Вот именно! Зачем мы себя коверкаем? Почему я – не мясник? Почему ты – не актер? Ты должен Сталина играть. Это тоже мой проект. Вечно юный прекрасный мужчина – Сталин. Так его все видят. Благообразен, как Христос. Велеречив, сладкогласен, как пидор-интеллектуал. Ты не пидор?

– Нет.

– Не стесняйся. Я люблю пидоров, они добрые. Я сам бисексуал. Я, когда выпью, хоть кого. Опять соврал. Зачем? Не знаю.

Для художественности, мысленно ответил ему Непрядвин и пошел к проводнице попросить чаю.

Проводница возилась в купе с какими-то простынями, была сердитой отчего-то.

– Хорошо бы чайку, – сказал Непрядвин мягко, но без подлости. Проводница не захотела услышать.

– Кипяток есть хотя бы? – строже спросил Непрядвин.

– Да шли бы вы все! – ответила проводница. Неожиданная лютая злоба поднялась в Непрядвине.

Он схватил проводницу за плечи, повернул к себе, стал трясти, глядя в мелкоглазое лицо, понимая, что по возрасту она годится ему в матери, зашипел, желая ударить ее до смерти:

– Нет, ты принесешь чаю! Ты принесешь! Ты принесешь! Молчи! Убью!

Крикни проводница – и он вцепился бы ей в шею судорожными пальцами и придушил бы на месте. Но она молча отпихнула его, села на кучу белья и горько заплакала о себе, о жизни, об этом несчастном, как она сама, человеке.

Непрядвин вернулся в купе.

Мухайло спал.

Он и на него глянул с ненавистью.

Думал: он ли это был – терзающий проводницу – или тот, кто в нем? «Тот, кто во мне». Хорошее название для той повести, которую он пишет вот уже столько лет – не понимая, о чем она. Думал еще. Вспоминал.

Всегда есть желание перемены внутренние подтвердить и утвердить внешними. Ремонт квартиры, например, сделать, то есть комнаты. И Непрядвин после излечения взялся именно за ремонт. Побелил потолок, выровнял, как умел, и отскоблил до желтизны паркетный пол – и покрыл его лаком, стены оклеил обоями, посмеиваясь над их пестреньким цветочным узором.

Соседи почему-то обижались на ремонт. Воняет, пыль летит, стук с утра до вечера и вообще… Закончив, Непрядвин пригласил их на новоселье, поставил вина и водки, закуски кое-какой, они скованно посидели, выпили и закусили, ушли – и кто-то побежал за добавкой, за продолжением уже в своем кругу, и вся квартира, как это и прежде частенько случалось, завелась, запила, веселясь свойским, а не угощенным весельем, пили три дня все поголовно, а потом ходили мрачные, считая виноватым соблазнившего их Непрядвина, и «козел безрогий» было не самым крепким выражением, которое Непрядвин услышал себе в спину.

Затем он позвал в гости подругу Наташу. Она ничего не знала о его поездке и излечении, их редкие встречи, может, тем были и интересны, что накапливалось нечто новенькое, о чем можно рассказать друг другу. И еще была причина, почему Наташа не хотела частых встреч: после любовных занятий Непрядвин, как правило, напивался, настоятельно угощая и ее, она отказывалась, отказывалась, но как-то незаметно увлекалась, и вот он уже тащил ее среди ночи к друзьям и знакомым или просто погулять по городу, встречал друзей, зазывал к себе, и это разгулье Наташу затягивало, но потом требовалось время, чтобы прийти в себя, понять, что это глупость и гнусность, – и нехорошо прикрываться больной подругой, к которой в пригород она якобы ездит и остается там на ночь. И она обязательным условием встречи с Непрядвиным всегда ставила его полную трезвость, он обещал – и напивался. Честно говоря, он ей уже приелся в последнее время, особенно противно было его пьяное лицо, когда он вдруг начинал говорить о близком самоубийстве, о сладости саморазрушения – и предлагал ей покончить всё разом. Но продолжала встречаться с ним, говоря себе, что она ему нужна больше, чем он ей, и добрые дела хоть в какой-то области жизни надо делать, – то есть те, которые связаны с неудобствами для себя.