Читать книгу "Троянский кот - Далия Мейеровна Трускиновская"

глупую голову — и вся моя молодость была чередой летних яростных ливней. Но теперь я вижу — мое сердце не ведало тогда приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах. Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости…

— Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с достоинством, чем смотреть, как тают последние крохи… — и Бэнкей вздохнул, потому что и среди монахинь он не видел должного отрешения от мирских страстей.

— Я не могла… — прошептала красавица. — Я не могла… Бэнкей, ты не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не было любви… что моя красота и, возможно, талант, помешали мне изведать истинную любовь…

— Тебе? — забыв от изумления все свои обеты и запреты, Бэнкей резко повернулся к Комати. — Ты?..

— Я была слаба и искала того, что ищут слабые души — полутонов, оттенков, отзвуков, сновидений… Когда в мою жизнь вошел тот мужчина, я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала — сто ночей подряд проведешь ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал — и я за своими прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его ожиданием… Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?

— Нет, не знаю, — мрачно сказал монах.

— Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?

— Нет!

Оба они знали, что Бэнкей солгал.

— Пусть так… — прошептала Комати. — Девяносто девять ночей он приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь — и он не появился.

— Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, — видя, что поэтесса не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. — Он заболел и умер. Люди говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно чувствуется и влияет на сердце…

— Да, он умер, — на удивление спокойно согласилась Комати. — А я продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви мне говорили все реже. Настал день — и я удивилась тому, что давно уже не получала любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень внимательно… И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет…

— Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, — заметил монах. — И ты бы не побоялась утренней сырости.

— Здоровье у меня было крепкое, а вот красота — непрочная. В конце концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала — еще не все потеряно, ведь многие придворные дамы, утратив красоту, продолжают сочинять и танка, и рэнга, и даже длинные романы. Оказалось, ошиблась…

— Для кого бы ты сочиняла романы в горах? — искренне удивился Бэнкей. — Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры, все же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?

— Это мудрость, освобождение от земных страданий и воплощение в будду, — немедленно и четко ответила образованная поэтесса. — Буддой мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина. А Три Земные Горести я познала сполна — суетные страсти, власть кармы и боль… Но ты не понимаешь, для чего я затеяла этот разговор. Слушай…

Она помолчала, глядя в крошечное окошко.

— Точно такой же была луна… И я лежала на старых циновках. И мне было холодно. Я знала, что утра не будет. Я вспоминала все, что было пятьдесят лет назад… Ни одной строки за пятьдесят лет, Бэнкей, ни одной строки!.. И я безумно желала написать хоть несколько слов… Рядом были такая же старуха, как и я сама, моя служанка, которую прислали родственники. На столике стояла наготове тушечница, лежали кисти и бумага, прекрасная бумага. Я все яснее понимала — все кончилось для меня в тот день, когда он умер, и пятьдесят лет я расплачивалась за его смерть.

— Такова твоя карма, — сказал Бэнкей. — Если ты действительно так страдала, как говоришь, то в будущем рождении тебя ждет немало счастья.

— Да, я утешала себя этим. И мысли мои стали причудливы и замысловаты, как ава…

— Как что? — не понял монах.

— Лакомство такое, — усмехнулась Комати. — Вообрази себе жгут из сладкого теста длиной в два сяку, закрученный множеством петель. Когда-то я это очень любила… Я думала одновременно о самых разных вещах и вдруг поняла, чего я хочу. Я хотела, чтобы он опять пришел к моим воротам! И я бы отворила их в первую же ночь! Только теперь, когда мысли путались и петляли, я поняла, с какой силой могла бы ответить любовью на любовь!.. И тут же вспомнила о звездах Пастух и Ткачиха, которые раз в семь лет встречаются на Сорочьем мосту… Я подумала — сколько бы страсти они ни вложили в свое любовное свидание, я вложу в свое больше… Странные мысли приходят на ум умирающей старухе, верно? И стихи тогда вернутся ко мне.

— Кажется, я понял, что произошло, — медленно сказал Бэнкей. Умирая, ты была захвачена одной мыслью, одним желанием. А если человек умирает с таким страстным желанием, оно непременно сбудется.

— Я попробовала написать танка — и не смогла… Не дописала. Я думала, что у меня есть еще несколько часов, чтобы дописать, положила кисть и задремала. Сквозь лишенный видений сон я вдруг услышала голос. Это был голос совсем еще молодого человека. Он читал мои строки, мои недописанные строки. «Я буду искать и найду эту женщину! — воскликнул он. — Она зовет возлюбленного — ну так я и буду ее возлюбленным!». Перед моим внутренним взором появилось юное и прекрасное лицо. Я поняла — он пришел! И пора отвечать любовью на любовь!

— Но твоя плоть давно исчезла.

— Да, если бы у меня оставалось хоть немного плоти, все было бы иначе. Того, что было, хватило лишь на воплощение маленького существа, которым были тогда полны мысли этого юноши. Я плохо осознавала, что делаю. Когда я поняла, кем стала, то сама удивилась. Я только хотела быть рядом с ним, чувствовать его нежность… я вылепила из себя то милое и красивое существо, за которое он так беспокоился… а настоящее тело я бы нашла потом… мало ли красивых девичьих тел…

— Ступай, Комати, я отпускаю тебя, — вдруг заявил Бэнкей. — Не стану я загонять тебя заклинаниями в могилу. Ступай и попытайся сделать еще что-нибудь!

— Ты посылаешь меня к Минамото Юкинари? — удивилась красавица.

— Если это — тот, кто нашел твои стихи и так неосторожно вызвал тебя из могилы, то, выходит, к нему.

— А