Читать книгу "Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо"

Аристократический радикализм! 2 декабря Ницше ответил в восторженном и довольно хаотическом письме, что это самое проницательное замечание, которое он когда-либо слышал о себе. Он рассказывал Брандесу о своей изоляции и цитировал слова Овидия, высеченные на могиле Декарта: Bene vixit qui bene latuit («Благо тому, кто живет в благодатном укрытье» [66]). И тут же он сам себя опровергал, сообщая, что охотно как-нибудь встретился бы с Брандесом. Подписавшись, он нерешительно добавил: «N. B. Я на три четверти слеп» [67] [8].

Брандес должен попасть в его пещеру! Он велел Фрицшу отправить Брандесу последние издания всех его работ, к которым он написал новые предисловия. А Петера Гаста он просил послать Брандесу экземпляр из скромного тиража четвертой части «Заратустры».

Брандес предложил организовать ближайшей весной курс лекций по Ницше в университете Копенгагена. Это вызвало поток писем, знакомящих Брандеса с фактами, лежавшими в основе каждой книги: некоторые из них были действительно полезны, некоторые – невероятно никчемны. «Человеческое, слишком человеческое»: «Все задумано во время утомительных прогулок, великолепный пример человеческого вдохновения». «Рождение трагедии»: «Закончено в Лугано, где я жил с семейством фельдмаршала Мольтке». В конце письма он приложил весьма эксцентричную автобиографию.

«Я родился 15 октября 1844 года на поле битвы под Лютценом. Первое услышанное мною имя было Густав Адольф [9]. Мои предки были польские дворяне Ницкие; кажется, этот тип хорошо сохранился, несмотря на три поколения немецких матерей. За границей меня обычно принимают за поляка, еще этой зимой меня обозначили в ниццком списке иностранцев comme polonais [как поляка]. Говорят, что моя голова подошла бы для картин Матейко… Зимой 1868–1869-го Базельский университет предложил мне профессуру; я не был еще даже доктором. С Пасхи 1869 года и по 1878-й я был в Базеле; мне пришлось отказаться от немецких прав гражданства, иначе я как офицер (“конный артиллерист”) слишком часто призывался бы в армию, что мешало бы моей академической деятельности. Тем не менее я знаю толк в двух видах оружия – саблях и пушках… я с самого начала моего базельского существования оказался в неописуемо близкой дружеской связи с Рихардом и Козимой Вагнер, которые жили в то время в своем поместье Трибшен под Люцерном, как на острове, словно порвав все свои связи. В течение нескольких лет мы были вместе и в великом, и в малом; это было доверие без границ… Те отношения принесли мне знакомство с большим кругом интересных людей (и “людеек”) – в сущности, почти со всем, что произрастает между Парижем и Петербургом. К 1876 году мое здоровье ухудшилось… это выросло в состояние такой хронической болезненности, что в году у меня тогда бывало по 200 дней боли. У этого недуга должны быть сугубо локальные причины – для него нет никаких невропатологических оснований. У меня никогда не бывало симптомов умственного расстройства: даже лихорадки или обмороков. Мой пульс был тогда столь же ровным, как у Наполеона I (= 60). Распространили слух, будто бы я был в сумасшедшем доме (или даже умер там). Нельзя представить себе большего заблуждения. Напротив, именно в это ужасное время мой дух стал зрелым… я – животное смелое, даже воинственное… Философ ли я? Но что это меняет?» [68] [10]

Брандес использовал эту автобиографию для представления Ницше аудитории на двух лекциях, которые он прочитал в апреле 1888 года в Копенгагенском университете на тему «Фридрих Ницше, вопросы аристократического радикализма» (Friedrich Nietzsche, En Afhandling om aristokratisk Radikalisme). Лекции были открыты для широкой публики. Авторитет и репутация Брандеса были настолько высоки, что послушать его рассуждения о безвестном философе пришло более трехсот человек. «Главная причина, по которой я решил привлечь к нему внимание, состоит в том, что скандинавская литература, по-видимому, уже довольно долго живет идеями, которые вышли на передний план и широко обсуждаются в последнее десятилетие, – говорилось в конце последней лекции. – Немного дарвинизма, немного женской эмансипации, немного морали счастья, немного свободной мысли, немного почитания демократии и так далее. Великое искусство требует умов, которые стоят на одном уровне с самыми выдающимися представителями современной мысли – по независимости, по исключительности, по непокорности и по аристократическому ощущению собственного превосходства».

Аудитория взорвалась овациями. И аплодировали вовсе не Брандесу, как сам он писал Ницше. Это было чрезвычайно приятно. Ницше задумался над тем, не связано ли понимание датчанами идеи морали господ с их знакомством с исландскими сагами.

Он написал всем друзьям, рассказывая о своем успехе. Отправил он письмо и Элизабет, которая ответила из Парагвая с величайшим презрением, что, как она и подозревала, ее брат слишком хотел сравняться с нею в славе. Что ж, теперь он этого добился, но славой он обязан такому еврейскому отребью, как Георг Брандес, известному тем, что он «в каждой бочке затычка» [69] [11].

Своим безошибочным чутьем она верно определила, что Георг Брандес действительно еврей. Его семья, как и многие в Дании, сменила фамилию Коэн на более датскую – Брандес. Жить с такой было несколько проще.

Ницше в ответ написал Элизабет, что, прочитав ее письмо несколько раз, чувствует себя обязанным навсегда разорвать с нею отношения. Письмо было болезненным и мучительным, но не горьким. Он пытался объяснить, какая тяжелая задача перед ним стоит, какое ужасное предназначение ему выпало, какая мощная металлическая музыка звучит в его ушах, успешно отделяя его от вульгарности и посредственности. И не его личный выбор, а рок побуждает его бросать вызов человечеству, выдвигая ужасные обвинения. «Рок тяготеет надо мною непереносимо». В конце он просил Элизабет все равно любить его. Письмо он подписал: «Твой брат». Он так его и не отправил – сохранился черновик [12].

Внимание, которое уделили его книгам Видманн, Тэн, Буркхардт и Брандес, побуждало его к борьбе, о чем он и писал в письме Элизабет. Роде был прав: он действительно чувствовал себя так, будто приехал из страны, где не было больше ни одного жителя. Тем летом у него было странное ощущение. Часы его организма совершенно сбились. Всю жизнь остававшийся человеком железной дисциплины в отношении распорядка дня и питания (благодаря этим строгим режимам ему удалось сохранять какой-то контроль над своими болезнями), он внезапно стал вставать, одеваться и работать посреди ночи. Он писал об эпохальных изменениях, которые происходили с ним по мере того, как он готовился к выполнению монументальной задачи – победы в бескомпромиссной подпольной борьбе против всего, что ценили и любили до того человеческие существа. Он должен написать несколько книг – возможно, четыре. Вместе они завершат переоценку всех ценностей, которую он начал в «Человеческом, слишком человеческом» и «К генеалогии морали». Он подумывал о названии «Воля к власти: Опыт переоценки всех ценностей». На этот раз он сровняет с землей все здание, а не только какую-то его часть. Он уничтожит всех философов, всех учителей, все религии.