Читать книгу "Тито и товарищи - Йоже Пирьевец"

Враждебное отношение Запада к Тито наиболее авторитарно выразил сам Черчилль, когда в начале января 1946 г. сказал в Брюсселе: «Во время войны я думал, что могу доверять Тито. Он обещал мне, что будет соблюдать соглашение, которое заключил с Шубашичем. Но сейчас я полностью осознаю, что совершил одну из своих самых больших ошибок…»[979] В начале марта 1946 г. Черчилль, с предыдущего лета находившийся в оппозиции, поскольку на выборах потерпел поражение от лейбористов, во время турне по США произнес речь в университете в Фултоне, штат Миссури. Ситуацию, сложившуюся в расколотой Европе по окончании войны, он описал, проведя знаменитую аналогию с «железным занавесом», который будто опустился на всем пространстве от Штеттина до Триеста. Сталин выразил протест по поводу этих слов, ознаменовавших начало холодной войны между Западом и Востоком, а через пять дней Тито с ним полностью согласился[980].

Отношения между блоками в последующие месяцы скачкообразно ухудшались, что повлияло и на переговоры между министрами иностранных дел четырех великих государств (к американскому, британскому и советскому присоединилось еще и французское) об определении новой границы между Югославией и Италией. Югославия требовала, чтобы граница проходила по Соче, но из-за конфронтации с Западом, видевшим в ней проводника гегемонистских амбиций Сталина, могла рассчитывать только на поддержку Молотова. (Из шпионских донесений, поступавших на Запад, можно было понять, что Тито – один из главных проводников агрессивной советской политики в Юго-Восточной Европе.)[981] После длительных переговоров на двух заседаниях в Париже в июле 1946 г. четыре великих державы заключили компромисс, согласно которому Югославия получила Сочанскую и Випавскую долины, Внутреннюю Крайну и Крас, но не Горицу. В Триестском заливе между Девином и Новиградом министры иностранных дел США, Великобритании, Франции и СССР решили создать Свободную территорию Триест, что означало, что Словению лишили доступа к морю. Когда Кардель с негодованием упрекнул Молотова в этом, тот ему резко ответил: «Неужели Вы думаете, что каждый уезд должен иметь свой выход к морю?» [982]

Доказательством враждебности американцев и британцев к режиму Тито стало и то, что в послевоенные годы они совершили более 2 тыс. провокаций на югославских границах на земле, в воздухе и на море[983]. «Наше министерство иностранных дел, – вспоминал Тито, – передало десятки нот, в которых выражало протест относительно такого грубого ущемления нашего суверенитета. Безуспешно»[984]. Во время парижских переговоров их военные самолеты систематически вторгались в югославское воздушное пространство – в июле 1946 г. произошло около 170 нарушений воздушных границ[985]. И Тито в августе того же года принял жесткое решение. Как раз в то время, когда в Париже проходила мирная конференция, он отдал приказ своим вооруженным силам вынудить американские самолеты приземлиться. В первый раз маневр удался, а во второй, 9 августа 1946 г., пилот упрямо отказывался совершить посадку. Самолет подстрелили, и два члена экипажа погибли[986]. США охватила настоящая антиюгославская истерия, Вашингтон ультимативно потребовал освобождения захваченных членов экипажа и выплаты крупной денежной компенсации[987]. Эту напряженную ситуацию, грозившую перерасти в военную конфронтацию, еще сильнее обострили попытки американцев вмешаться в судебные процессы против Михайловича и архиепископа Степинаца[988]. Дипломатические отношения между государствами свелись к минимуму, накалились также и отношения с Советским Союзом, поскольку югославы полагали, что тот на мирной конференции недостаточно энергично защищал их интересы. Когда было принято окончательное решение об образовании

Свободной территории Триест, они сначала угрожали, что покинут конференцию, а потом даже заявили, что не подпишут мирного договора с Италией. Только сильное дипломатическое давление со стороны Востока и Запада вынудило их уступить[989].

Ощущение, что Советский Союз недостаточно решительно защищал их интересы, оставило в душе югославских руководителей сильную горечь. «Например, – впоследствии рассказывал Тито, – они считали, что вправе вообще не информировать нас по внешнеполитическим вопросам, непосредственно нас касавшимся, по вопросам, касавшимся самых жизненно важных интересов Югославии. Так, к примеру, Молотов на заседании совета министров (четырех великих) весной 1946 г. в Париже, когда обсуждался вопрос о Триесте, перед решающим заседанием на личной встрече всю ночь обсуждал с нашим представителем Карделем границы, но и не подумал известить его о своих намерениях. А на следующий день согласился с французской линией границ, совершенно несправедливой по отношению к Югославии. Или Молотов также в Лондоне на заседании совета согласился на то, чтобы Италия выплатила 300 миллионов репараций, из них 200 миллионов – СССР, а 100 миллионов – всем остальным государствам, которые во время войны пострадали из-за Италии. Об этом он не сказал нам ни слова, хотя наше государство пострадало от итальянской оккупации больше, чем какой-либо другой член Объединенных Наций» [990]. Такая позиция вызвала протест, и Тито 3 июля послал Сталину телеграмму, в которой пожаловался на пассивность советской делегации. И получил успокоительный ответ, никак не повлиявший на дальнейшую политику Советского Союза, диктовавшуюся его глобальными интересами[991]. Хотя Эдвард Кардель и написал в своих воспоминаниях, что народы Югославии должны быть признательны Советскому Союзу за помощь, оказанную им на Парижской мирной конференции, сам он не смог удержаться от едкого замечания, что советская делегация заключала «компромиссы иногда без необходимости, или слишком быстро, или без определенных ответных уступок»[992].